Дар речи

Глазунья вздохнула с облегчением: она замечала, каким взглядом провожает Папа Шкура ее дочь, и боялась, – а теперь могла не бояться.

– На этом всё, – сказала Шаша. – Shut up memory.[44]

– Согласен, – сказал я. – Поклянемся на мизинчиках?

И мы поклялись на правых мизинчиках, стоя на коленях лицом друг к другу, голые и потные.

В октябре 1993 года в Правой Жизни произошло самое странное событие за всю историю дачного поселка – пропажа трупа. И не какого-нибудь трупа, а тела старой большевички Маргариты Светловой-Шкуратовой.

В первых числах октября достигло пика противостояние президента Ельцина и оппозиционного Верховного Совета. Строились баррикады, оппозиция пыталась захватить телецентр «Останкино», танки стреляли с Новоарбатского моста по Дому правительства, милиция исчезла с московских улиц.

Обычно Папа Шкура и Дидим часто звонили Марго, но в те дни оба Шкуратовых были заняты более важным делом: ведь тогда и судьба Шкуры, близкого к Ельцину, и будущее медиахолдинга висели на волоске.

Поэтому о смерти Марго они узнали от соседей – их обеспокоил запах, доносившийся из старой большевички.

Квартиру пришлось вскрывать.

Папа Шкура, Дидим, Алена и милиционеры вошли в гостиную – и разом застонали. Тело старухи сплошь покрылось зеленью с коричневыми пятнами и гнилостной венозной сеткой. Врачи могли сказать лишь о приблизительной дате смерти, случившейся больше недели назад.

Марго не раз говорила, что хотела бы быть отпетой по православному обряду и похоронена на Староновском кладбище. Поэтому после выполнения формальных процедур тело перевезли в Правую Жизнь и выставили в Беседке – небольшом павильоне, где обычно проводились общие собрания дачников, изредка – свадьбы, часто – прощания или, как их здесь называли, последние проводы.

На семейном совете было решено похоронить Марго утром следующего дня; врачи накачали ее тело химией, чтобы оно не пахло.

Весь день к Беседке тянулись старики и старушки – основное население осенних и зимних дач; вечером Беседку закрыли на замок.

Утром дверь отперли – и нашли на столе пустой гроб.

Сгоряча обыскали Беседку, ближайшие кусты, бросились к соседям, – но никто ничего не видел.

Часа через два приехали милиция и несколько человек из Конторы.

Милиционеры и добровольцы до вечера обходили дома, обшаривали сады, а потом двинулись в Левую Жизнь – но ничего не нашли, никаких следов. В лесу – тоже.

Все недоумевали: как можно вынести из павильона 87-килограммовое тело старухи, не оставив при этом никаких следов и ни одного свидетеля? И что за псих это сделал?

Папа Шкура поговорил один на один с Джульеттой, но та поклялась могилой матери, что не причастна к этому дикому происшествию. Она позволила обыскать ее дом и сад, в том числе веранду, на которой сидели куклы в чехлах, даже сняла чехол с одной из кукол – это была безобразная герцогиня.

Могильную яму заливало дождями – и Дидим предложил закопать гроб с полным собранием сочинений Ленина внутри. Папа Шкура сначала возмутился, потом сдался.

– Но всё равно гиньоль какой-то получился, – в сердцах сказал Папа Шкура. – Не могу представить человека, которому понадобилось бы мертвое тело 94-летней женщины, изъеденной хворями. Зачем, господи, зачем?

Через год на могиле поставили стелу из черного мрамора с надписью «В память о Марго Светловой. 1899–1993».

Исчерпание ресурса

2000-е

Если людей вроде Черчилля, Сталина или Мао Цзэдуна принято называть political animal[45], то Папа Шкура вполне мог претендовать на звание writing animal[46]. У него было звериное чутье, и это чутье всё чаще подсказывало ему, что его время в журналистике уходит.

Уже в самом начале девяностых он стал ощущать ослабление нужности, а после девяносто третьего его и вовсе накрыла невостребованность.

Еще вчера его имя гремело, на встречи с ним ломилась публика, ведущие газеты и телеканалы зазывали наперебой. Всё стало быстро меняться. Хуже писать и говорить он не стал – но люди становились другими с такой скоростью, что он за ними не поспевал.

Зарубежные новости казались пресными в сравнении с тем, что́ корреспонденты Дидима сообщали с Кавказа, из Приднестровья, Карабаха или Средней Азии. Огромная страна задрожала и двинулась, расползаясь по швам, – но это было не то, о чем мечтал Папа Шкура. На митингах поднимали красные знамена, а Шкуратова-старшего толпа криком заставляла покинуть трибуну, обзывая «дерьмократом».

Он по-прежнему много писал и публиковался, часто выступал перед самыми разными аудиториями, чуть не каждый день давал интервью авторитетным мировым изданиям, но всё чаще его называли «отцом Дидима», и с этим уже ничего нельзя было поделать.

Дидим не вступал с ним в споры, предоставляя это «удовольствие» Шаше, а она не особенно церемонилась, когда Папа Шкура начинал ругать «фабричное производство» в журналистике и презрение к личности журналиста.