Дар речи

У входа на станцию метро «Белорусская кольцевая», среди торговцев сигаретами и лифчиками, среди музыкантов и воров, среди попрошаек и цыган, среди милиционеров и бомжей, бродила босая Татьяна Васильевна Немилова, бабушка Шаши. Она была в мужской шляпе и ночной рубашке, поверх которой накинула длинную кофту. Перекатывая в беззубом рту папироску, она тянула свое: «Богородица чип-чип-чип, Иисусе дрип-дрип-дрип», глядя сквозь прохожих, не обращавших на нее внимания, – и вдруг остановилась, ударила пяткой в грязный асфальт и закричала высоким срывающимся голосом: «Ах, убей меня, убей! Ты прости меня, убей, ты убей, ты прости, ты убей дурочку! Меня дурочку!». И бросилась в пляс, повторяя: «Ах, убей меня, убей!». Люди расступались, кто-то вскрикнул, цыганка стала передразнивать старуху, пристроившись за нею, приплясывая и выкрикивая хриплым басом: «Ах, убей меня, убей!». За ними увязались бомжи, топавшие полиэтиленовыми пакетами, которые использовались вместо обуви, за ними со свистом бросился какой-то чернявый жулик в кепке, потом юноша с рюкзаком и белым флагом в руках, квадратная баба в галошах на босу ногу, джентльмен в сером костюме и с кейсом в руках, три девушки в рваных джинсах, тетка с зелеными волосами, огромный мужик в рясе и кирзовых сапогах, ученая собака с выстриженной спиной, ах, убей меня, убей, голуби, милиционеры, продавцы лифчиков, пьяный в хлам молодчик в мордовской вышиванке, хливкая шорька, старик с мертвым лицом и неизменной сигаретой на нижней губе, собака, еще голуби, проститутки, убийцы, водопроводчик, дьявол с кочергой и чертенята с кочережками, ангелы с грязными крыльями, глокая куздра, девочка с розой, проповедник в белом с голубым пояском, дюжина бандитов в малиновых пиджаках, Отелло с пьяненькой Дездемоной на руках, Достоевский в длинополом сюртуке, ах, убей меня, убей, Пьер Безухов в цилиндре и с тросточкой, таксист в короткой кожаной куртке и кепке козырьком назад, парикмахер с ножницами в обеих руках, Крошка Цахес, император Николай II с Вырубовой под ручку, три сестры в платьях с зеленым пояском, черный монах, министр счастья без портфеля, идея всеобщего мира и благоденствия в щегольских туфлях, пяток привидений, парочка чемпионов мира по фигурному катанию, Ленин в жилетке и заплатанных штиблетах, космонавт в скафандре, Амфитрион в плащике, дворник с метлой, дюжина черных котов, кордебалет Большого театра в пачках, госпожа Пошло Оно Всё На Хуй и господин Пропади Оно Всё Пропадом, ах, убей меня, убей, дыр бул щыл с убешщуром, желудеющие по канаусовым яблоням, Трус, Глад и Мор собственными персонами, – и всё это человеческое и нечеловеческое месиво кипело, кружилось, приплясывало, вертелось, выкаблучивалось и орало под звуки балалаек, гитар, барабанов и аккордеонов, бурлило и рыдало, выплескиваясь на соседние улицы, заполоняя переулки, покрывая площади, стекая в метро, возносясь и низвергаясь, и двигалось, и кричало, и изнемогало, пока вдруг Татьяна Васильевна не сбросила с головы шляпу, рухнула наземь и застыла в нелепой позе, и только заполошная цыганка продолжала приплясывать и выкрикивать своим чертовым хриплым басом: «Ах, убей меня, убей!», плакать и выкрикивать, и выкрикивать, и выкрикивать, и плакать…

Очнувшись разом, я подхватил старуху на руки, наорал на таксиста, и мы помчались в больницу, где старуху схватили, потащили наверх, вбок, вниз, снова наверх, чтобы бросить на узкую койку, над которой склонился врач – он послушал, попытался разогнуть ее руку, но у него это не получилось, и тогда врач сказал: «Rigor mortis»[43], и все поняли, что Татьяна Васильевна теперь навсегда, навеки ушла в мир иной, стала светлой жилицей в царстве Богородицы чип-чип-чип и Иисуса дрип-дрип-дрип…

Из больницы я позвонил Шаше, она приехала, перекрестила и поцеловала бабушку в лоб, обняла меня, сказала едва слышно: «Шрамм», я хотел сказать: «Шаша», но смог выдавить из себя только: «Ш-ш-ша…»

Бобэоби

1990-е

Однажды моя бабушка сказала, что утрату девственности у женщин можно сравнить с Февральской революцией: переступила через родителей, повзрослела, жизнь становится иной, потому что в ней возникает болезненная, режущая пустота, какая бывает перед важным выбором. Вышла на перекресток. А вот рождение ребенка – это революция Октябрьская, после которой и организм, и жизнь действительно меняются до основания, когда требуется строить то и так, чего и как женщина еще никогда не строила. Вышла на свой путь.

О своей Февральской революции Шаша никогда не рассказывала, а я, разумеется, не расспрашивал. Лишь однажды, при первом нашем знакомстве, она сказала, что Дидим принял ее такой, какой она тогда была – измученной калекой, и секс стал естественным продолжением их отношений.