Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы

Связи «по кулинарной части» при дворе Владимира очень пригодились хозяину корчмы. Ему не стоило особого труда выудить через своих доверенных столь нужные волхву сведения. Не прошло и дня с момента прибытия Ругивлада в славный Киев-град, а он уже знал, где искать кочевья хана Куря, дядюшки Ильдея. По рассказам Свенельда герой знал, что к юго-востоку от земель вятичей, примерно в десяти днях пути от славянских пределов, есть гора. Там собираются на Совет водители печенежских орд, а таких было восемь. Четыре кочевало в степях, примыкающих к Русскому морю, остальные обретались в излучине Дона при Готском море, которое именовали еще Меотийским.

Полностью подтвердил эти слова хозяин корчмы, недавно вернувшийся в свое веселое заведение:

— Болтают, есть за Сафат-рекой великий вал, прозванный Стеною Слез и Отчаяния. Печенег, как известно, не строит городищ, но на сей раз Куря, убийца Святослава, там прочно обосновался. Стан Кури именуют Песчаным. Тысячи пленных день и ночь возводят вкруг него стены, и бесконечна их работа. Такую изощренную пытку придумал хан рабам. Ветер рушит созданное — все повторяется заново. Шатер хана посреди, сотни лучших воинов стерегут покой хозяина и повелителя. Смеется жестокий степняк: «Коль построите велик вал повыше этих скал — все пойдете по домам!» Да никому пока не посчастливилось из несчастных…

Ругивладу в этот раз было чем расплатиться, хотя серебро, выигранное котом, давно кончилось. В дороге, как читатель уже знает, подвернулась доходная служба, которую он и выполнил со свойственной каждому герою долей безрассудства. Боярин Стоич щедро отблагодарил гостя и спасителя, поэтому, даже после расчета с хозяином корчмы и покупки коня, в кошеле у Ругивлада еще позвякивало серебро. Воины севера обычно не воевали верхом — лошадь была еще более дорога, чем в Киявии, а снаряжение и того дороже. Святилище Арконы содержало лишь триста всадников. Вятичи в дремучих лесах Вантит придерживались тех же обычаев — сражались пешими, хотя на рать добирались где верхом, а где и вовсе, спускались по рекам на лодьях. Волхв привык полагаться на пару резвых ног с меньшим риском свернуть себе шею, но на сей раз не оставалось ничего другого, как пересесть на спину еще более скорого существа.

— По лесным-то дорогам сгодился бы верховой лось, — вслух размышлял кот, — но в степи лосей нет, оленей постреляли. Будем брать коня, даже двух!

Минул уж лунный месяц с тех пор, как словен оставил Домагощ…

Он собирался было покинуть хлебосольное заведение, но тут приметил упитанного воина, рисующего в воздухе какие-то знаки костью, с остатками мяса на ней.

— Сон меня одолевать стал, как сейчас помню, аж за три версты. Ну, думаю, котище где-то близко. Надел я тогда на голову три шелома, да иду себе, а ноги-то еле волочатся. Где не иду — там ползу вовсе. И снова иду…

— Фарлаф! Да як же ты ползешь, когда у тебя такой курдюк? — потешались над толстяком собутыльники.

— Плохо на пустой желудок ползется! — добавил кто-то из угла корчмы.

— Еще бы! — согласился богатырь, обгладывая индюшачью ногу — Старушонка мне с собой лишь куриные окорочка положила.

— Тяжелы, знать шеломы на пустой-то голове, — донесся тот же голос.

Вокруг заулыбались, хотя и не так уверенно, но Фарлаф в то время вылил в глотку штоф медовухи и пропустил замечание. Язык еще более развязался, и он продолжил героическое повествование с новыми силами:

— Гляжу — столп высокий, а на нем зверь сидит невиданный. Увидал и меня, поганец, да как прыгнет на плечи. Вмиг один колпак разбил, вот и второй — разодрал, уж за третий шелом принялся и совсем было достал.

— Ух! Ну, а ты-то что? — подначивали богатыря завсягдатаи корчмы.

— А я как скину кота на землю, да как дам ему промеж глаз прутом-то железным.

— Тут из кота и дух вон, — ляпнул кто-то.

— Как же, «дух вон»! Ему этот прут нипочем, сломался прут железный о лоб кошачий.

— Твердолобый, стало быть, кот попался тебе! — опять раздалось из угла.

Это Ругивлад платил Баюну за прежние насмешки.

— Ты, знай меру, волхв! Что положено Велесу, не положено Сварожичу, — возразили ему живо из-под стола.

Впрочем, словен по-прежнему думал о своем, и помешал Фарлафу не со зла:

«— Ну, какого рожна, Ругивлад, ты вбил в голову мысль о своем уродстве? — шептал ему внутренний голос.

— Как же! Не я ли прибил Дороха на глазах у Ольги? А что он мне сделал? — винил себя Ругивлад.

— Дорох — не пара дочери Владуха! — возражал тот же голос.

— А я ее об этом спросил? — терзался словен. — Есть такие бабы, что любят насилие над собой, и при этом испытывают наслаждение. Ядрит — знать любит! И по какому такому праву вторгся я в чужую жизнь, порушил чью-то судьбу?