Дар ученичества

Для этого я десять лет тому назад, в пору увлечения общества и молодежи новым реальным, или, точнее сказать, плотским направлением жизни, пришел, только что окончив гимназию с золотой медалью, почти мальчиком, в скит Оптиной пустыни, к старцу, тогда иеросхимонаху, о. Варсанофию. Пришел в скит, убежавши с экзамена в институте инженеров путей сообщения. Я не своим, конечно, умом, а благодатию Божиею понял, почувствовал сердцем, что призвание человека, прежде всего, — созидать внутреннюю культуру духа, красоту души и сердца, а не усовершать культуру внешнюю, устраивать благополучие земное. И насколько сильно я раньше увлекался мечтами о своих будущих постройках мостов, машин, кругосветных путешествиях с целью приобретения знаний, настолько в тысячу раз сильнее у меня загорелось желание, вернее, меня охватил какой-то бушующий пламень — быть истинным носителем человеческого призвания, точнее, совершенным христианином. Я уже тогда видел, что нынешняя культура в самых лучших и высоких сторонах своего бытия не выше греко-римской, классической, а и от той люди спасались в пустыню, бежали, как от огня, переставали заниматься ею и начинали заниматься другим. Почему? Назвать их эгоистами или людьми, любящими устраивать только свое собственное благополучие за счет страданий других, как называли таких людей окружающие меня, я не мог. Это было очень неразумно, неправдоподобно, или, просто и очень грубо сказать, неграмотно. Из истории я уже знал, что величайший и первый из пустынников, Антоний Великий, по любви к ближним оставил однажды пустыню и пришел в Александрию. Тогдашняя Александрия — это нынешний Париж или Берлин. И вот “все сбегались, чтобы видеть его, — говорит историк, — даже язычники и жрецы приходили в храм Господень, говоря: “Желаем видеть человека Божия””... В эти немногие дни столько обратилось в христианство, сколько в иные времена обращалось в продолжение года. Я помнил, как яркими, бриллиантовыми звездами кристальной чистоты душевной сверкали сквозь дебри и чащи дремучих боров, топи болот и пустынь и из-за мшистых порогов лесных землянок и тесных затворов древней Руси наши преподобные и святые, единственные иногда светлые точки на темном небе окружавшей их тьмы невежества, пороков и страстей. Я помнил, как преподобный Пафнутий Боровский, считавший за грех всякое общение с миром, не позволявший себе ни слова к женщине, ни взгляда на нее даже издалече, изгонявший вон монаха за какой бы то ни было разговор, “кроме Божественного Писания”, этот кажущийся человеконенавистник во время голодного года кормил в своем монастыре более чем по 1000 человек в день. Когда я слышал обвинительные речи против “тунеядцев” монахов, не желающих иметь дела с миром, ни яже в мире (1 Ин. 2, 15), у меня пред мысленным взором вставал преподобный Иосиф Волоколамский, этот подвижник, дерзновенно, смело и грозно относившийся к сильным мира сего, но полный милосердия к “меньшей братии”, к крестьянам и ко всем нуждающимся: украдут ли у кого-либо из них косу или иное что, пала ли у кого лошадь или “доилица-коровушка”, и вот “вси от скорби притекаша к отцу, исповедуя скорбь свою, он же им даяше цену их”. В голодные годы он кормил целые толпы беспомощных, а в особом при монастыре устроенном приюте — детей, покинутых родителями на произвол судьбы за невозможностью прокормить их; он питал этих чужих чад и заботился о них так, как будто они были его собственные. Хотя я нарочно выбрал примеры плодов только деятельной, меньшей и понятной нам еще любви, а не созерцательной, но и то — кто может устоять при виде этой красоты духа! У кого не явится хотя бы из любопытства желание заглянуть в тот душевный мир, который проявляется во всем окружающем такими делами! Можно ли после всего этого удивляться внешней силе чудотворения, когда глубокий, чистый взгляд таких великанов духа проникает до глубины души самого тяжкого преступника и закоренелого разбойника, прожигает и растапливает ледяную толщу его страстей и пороков и заставляет плакать жгучими, едкими слезами раскаяния или слезами сладостного умиления! И меня потянуло если не изучить, то изучать душевное устроение этих подвижников-прозорливцев, преподобных жен, раньше блудниц в продолжение семнадцати лет, а потом добившихся способности переходить чрез быстрый Иордан, как по суху. Но для этого нужна школа, это — целая наука. Это труд деннонощный, требующий от человека напряжения всех сил. Требуется вера, прежде чем человек приобретет опыт, что по смерти ему придется идти в другой мир, вечный, а не так дело бывает, что умер и “из него лопух расти будет”. Требуется непрестанное внимание и смотрение “внутрь себя”, потому что демоны не дремлют и чрез “случайный” взгляд могут влить в душу яд ненависти или похоти, от которых после вся жизнь может пойти в другом направлении. Требуется крайнее послушание своим духовным руководителям. В этом последнем — все, и без него полная гибель ждет зарвавшегося мечтателя, думающего только долуляганием, спаньем на голых досках, многочасовыми молитвами достигнуть страны блаженного бесстрастия. Но не этим приобретается благодать... Но как ни труден подвиг, вожделен край стремлений! Вожделенна свобода, свобода истинная, которая ожидает человека при конце этого пути! Свобода от страстей, смрада и исчадий смерти и порока!