Дарий Великий не в порядке

– Я надолго потерял контроль над собой, Дарий. Мне не нравилось то, кем я стал из-за этих таблеток, но они спасли мне жизнь. Удержали меня. Ради тебя. И ради мамы. А к тому моменту, как я стал поправляться и доктор Хоуэлл постепенно начал снижать дозу, родилась твоя сестра, и я… Все стало иначе. Она была такой малюткой, я был ей нужен. И я не понимал, нужны ли тебе еще эти сказки. И простишь ли ты меня когда-нибудь.

– Пап…

– Самоубийство – не единственный способ потерять кого-то, если в дело вмешалась депрессия.

Папа поднял на меня взгляд. Между нами больше не было стен.

– И меня убивает, что я передал ее тебе, Дарий. Это меня убивает.

В его глазах стояли слезы.

Настоящие человеческие слезы.

Я раньше никогда не видел, как мой папа плачет.

И, подчиняясь закону какого-то гармонического резонанса, я и сам снова начал плакать.

Отец подсел ко мне поближе. Поняв, что я не отодвигаюсь, он обнял меня и притянул к себе, положив подбородок мне на макушку.

Когда я успел стать выше, чем Стивен Келлнер?

– Мне так жаль, сынок. Я так тебя люблю.

Я позволил отцу обнимать меня, как будто я та самая версия себя, напоминающая крошечный мешок из-под картофеля, спящий у него на груди.

– Все у тебя в порядке, – прошептал он.

– Нет, не в порядке.

– Знаю. – Он провел рукой по моей спине, вверх и вниз. – Не быть в порядке – это нормально.

Мы с папой остались на крыше, чтобы посмотреть закат, позолотивший на несколько сумасшедших мгновений минареты Пятничной мечети, после чего Йезд погрузился в полумрак.

Папа дал мне выговориться насчет Сухраба и его слов.

Он позволил мне быть грустным.

– Ты правда любишь Сухраба. Да?

– Он мой самый лучший друг.

Папа надолго задержался на мне взглядом. Как будто знал, что за этими словами скрывается нечто большее.

Но ничего не спросил.

Вместо этого он убрал волосы у меня со лба, поцеловал и снова положил подбородок мне на голову.

Может быть, он знал без моих слов, что я не был готов к более откровенному разговору.

Наверное, так и было.

Сквозь кротовую нору

Празднование Сизда-Бедара, можно сказать, отменили.

Все собирались пойти в дом к Резаи. Все, что Маму наготовила для пикника, упаковали и взяли с собой.

– С днем рождения, милый. Хорошо повеселитесь с папой, – сказала мне мама, поцеловав в лоб, после чего взяла в руки большое блюдо с долмой.

– Спасибо.

Мама положила руку мне на щеку.

Я подумал о том, как она все эти годы справляется с отцовской депрессией.

Думал о том, что она и с моей депрессией тоже вынуждена бороться и насколько, должно быть, ей тяжелее с нами обоими.

Думал, как, наверное, сложно и больно: хотеть помочь и не иметь такой возможности.

По-настоящему.

Моя мама была сильной и стойкой, как Башни Молчания.

Такой же была и Маму. Она расцеловала меня в обе щеки.

– Ты самый милый мальчик из всех, кого я знаю, маман, – сказала она.

– Дарий?

Лале обняла меня за талию.

– Я всегда буду твоим другом.

Я присел на корточки и поцеловал Лале в щечку.

– Я знаю, Лале.

– Я тебе там чай приготовила. Ко дню рождения. Он в чайничке. И я даже сахара туда не положила.

– Спасибо.

Лале снова обняла меня. И прошептала на ушко:

– Если хочешь, можешь сам его добавить.

Эти слова заставили меня улыбнуться.

– Договорились.

Странно было идти по улицам Йезда с отцом, а не с Сухрабом.

Странно, но тоже хорошо.

Папа показывал мне разные двери, которые ему нравились, или бадгиры, которые его особенно впечатлили. Но не останавливался, чтобы сделать набросок. Свой блокнот он оставил дома.

– Хочу провести время с тобой, – объяснил он.

Я не знал, как относиться к такому повышенному вниманию со стороны отца.

Казалось, наша норма взаимодействия выросла как минимум на порядок.

Но мне это нравилось.

Минареты Пятничной мечети оказались даже выше, чем бадгир в саду Доулетабад. Запрокинув голову, я внимательно рассматривал их.

– Ого.

– Ого-го, – согласился отец.

Мы пересекли двор с фонтанами, изучая минареты и огромную арку с заострением по центру, которая возвышалась над нами. Было такое чувство, что нас проглотил гигантский небесный хищник.

Отец лишился дара речи.

Я знал – и ему не обязательно было признаваться в этом вслух, – что он влюбился в это место.

Залы были пусты. Время утренних молитв подошло к концу, поэтому в мечети почти никого не было. Исключение составляли только туристы вроде нас. Наши шаги отражались от стен многократным эхом. Мои парадно-выходные туфли скрипели на гладкой плитке.

Мне еще нужно было забрать свои «вансы» из дома Сухраба, но мама пообещала принести их сегодня с собой.

Я рассматривал отца, пока он внимательно изучал изразцовую отделку на потолке: бесконечные геометрические узоры, которые наводили на мысль о путешествии сквозь кротовую нору. Лицо папы было расслабленно: ни улыбки, ни хмурого выражения. Все его стены пали.

Отец никогда не скрывал от меня своей депрессии. По-настоящему – никогда.

Но я даже не подозревал, как был близок к тому, чтобы его потерять.

Как он боролся за то, чтобы остаться рядом с нами, даже если для этого вынужден был превратиться в дрона Борга.

Я не хотел его терять.

А он не хотел терять меня.