Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Выходим мы на лестницу, а там стоит наш бывший водитель, Сергей, который когда-то утопил в Орше наш маленький красный трактор Т-25, а теперь он плотник, и тоже меня поздравляет: «У меня, матушка, есть для Вас подарок. Только он необычный. Вы не обидитесь?»

— Да нет, конечно.

— У меня для вас есть гроб. Даже два. Выбирайте — красный или черный.

— Конечно, красный. Пасхальный. Вези в монастырь!

Вот это да! Надо же — значит, Иоанн Милостивый нас услышал. Гроб посреди пира — ну точно из его жития.

А через неделю к нам приехала Валентина Никаноровна:

— Вот что я хочу тебе сказать. Забирай свою часовню.

— Как это забирай? Отец Павел ее восстановил, все там устроил, и — забирай!

— А я тебе говорю — забирай. Время пришло. Приближается 400-летие Дома Романовых. А ваша игумения Сергия эту часовню строила к 300-летию.

Часовню — Федоровскую — действительно построила оршинская матушка игумения Сергия в 1913 году, а после революции ее разрушили, и там долгие годы была керосиновая лавка. В конце восьмидесятых, когда нас еще не было в Твери, часовню передали Церкви, и отец Павел ее восстановил и освятил на этот раз в честь Иоанна Кронштадтского, потому что наконец-то у нас совершилось его прославление.

— Забирай, говорю тебе, свою часовню.

Пиши письмо Владыке.

Может, это и есть ответ от Иоанна Милостивого?

Составили мы письмо, написали там, что очень благодарны батюшке, отцу Павлу, за труды, но часовня-то оршинская… И как раз 400-летие приближается…

Владыка сразу же вернул часовню нашему монастырю. «Это, — сказал, — исторически обосновано и аргументировано». А отец Павел, наверное, давно готовился к этому неизбежному событию, и мы на самом деле получили от него подарок — он оставил все убранство, иконостас, все иконы, только попросил не увольнять девочек, которые там работают. Вот и оказалось его имя в монастырском синодике благодетелей, записанных на «вечное поминовение».

Гроб этот пасхальный так и простоял несколько лет на колокольне, пока одна из сестер не попросила перенести его к ней в келью — для памяти смертной. Это только сначала страшно на него смотреть, а потом привыкаешь. Вот у Батюшки в приемной несколько лет стоял гроб. Мы-то все давно присмотрелись к нему, и даже писали на нем свои покаянные записки. Новенькие сначала пугались, а потом тоже привыкали. В этом простом деревянном гробу его и привезли из больницы в Лавру, а потом переложили в другой, обтянутый белой тканью. У Батюшки все было просто. Даже подчеркнуто просто. «Смотрите, чтобы у вас не было никакой роскоши», — строго сказал он мне однажды.

Вот так и складывается в нашем монастыре, что сестры всегда живут в тесноте, и как ни старайся, все не хватает нормальных помещений для жизни. Денег впритык или просто нет, ничего особенно не построишь. Ни гостиницы, ни музея, ни трапезной для паломников. Только самое необходимое. Зато прекрасный древний храм и тишина за окнами. И эта удивительная лесная дорога…

Маша появилась у нас несколько лет тому назад осенью: она не поступила в Лаврскую иконописную и плакала возле Батюшкиной кельи. Там ее увидела моя подруга Ася, когда Батюшка уже ушел после приема, а Маша так и не попала к нему, и Ася привезла ее к нам. Вскоре к ней приехала прабабушка и осталась у нас насовсем. Прабабушка стала монахиней Савватией, а Маша — инокиней Анной. Когда мать Савватии было уже восемьдесят шесть, она почти ослепла, а московские врачи посоветовали ей пить корвалол и сидеть дома. Я рассказала об этом Батюшке, и он благословил покупать билеты в Симферополь — лететь с ней туда на самолете: «Там хороший врач, он с этой катарактой справится». Только обязательно зайдите сначала к святителю Луке. «На восьмой день после операции будет видеть», — пообещал нам доктор, и мать Савватия терпеливо ждала своего восьмого дня в церковном домике отца Вячеслава в Казачьей бухте Севастополя. Она совсем не роптала:

— Ну и что, что я теперь совсем ослепла? Вы же будете мне читать Псалтирь и Евангелие, и я смогу жить.

Семь дней она не видела ничего, а на восьмой день проснулась, вышла на улицу и разглядела клетчатые штаны на балконе соседнего дома. И долго-долго каждое утро начиналось у нее с благодарности святителю Луке, Батюшке, врачу и нашей обители за то, что теперь она может читать.

В начале августа она упала, сломала ногу и слегла. Вскоре перестала нас узнавать, мы ее причастили шесть раз подряд и пособоровали. А через две недели к нам в монастырь неожиданно приехал митрополит. Вечером мы сели пить чай, и вдруг прибегают сестры:

— Мать Савватия умерла! Благословите послужить литию?

— Я сам послужу, — и через несколько минут сестры пели первую панихиду с Владыкой в крошечной келье-пенале, где лежала укрытая мантией мать Савватия. Мне все казалось, что она еще дышит. В конце панихиды все запели: «Христос воскресе из мертвых!»

Мать Савватию пришлось отвезти в морг, такие уж сейчас правила, она так и уехала туда вечером в монашеской одежде. И оказалась в морге совсем одна — никого больше ночью туда не привезли, а утром уже вернулась в свой родной монастырь.