Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

В следующем вагоне было пусто. Ни одного человека. Грохочущий тамбур. Еще вагон — опять пустой. И так — вагон за вагоном.

Все пустые. «Поезд забронирован», — объясняют проводники, и все отказывают нам в приюте. А мы идем и идем, пока не дошли до последнего — тоже пустого — вагона. И уже отчаявшись, просим проводницу смилостивиться над нами:

— С нами монахиня, ну как же она в такой давке поедет!

— Да приходите, приходите, жду. Я вам пока чай приготовлю.

Выдали нам постели, напоили чаем, и поехали мы вчетвером в совершенно пустом вагоне. И получился у нас монашеский вагон вместо монашеского купе. Даже, как теперь выяснилось, игуменский: и мать Никона, и Кира, и я, недостойная, теперь игумении монастырей, а Надежда пока размышляет, к какому берегу плыть.

Еще почему-то запомнилось, как уже на вокзале, в Ленинграде, мать Никона попросила меня купить огурцов — шел пост, надо же что-то есть, а я, увидев, сколько они стоят, как-то мало их купила — тогда только начиналась перестройка, и мы, монастырские, через несколько лет жизни за оградой чувствовали себя в магазинах как отроки эфесские — так нам трудно было научиться ориентироваться в новой системе постоянно растущих цен.

Ведь для нас с детства — и, думалось, навсегда — спички стоили одну копейку, а яблоки — рубль тридцать килограмм. Почему-то я запомнила, как потом переживала свою ошибку, все хотелось купить еще огурцов и привезти Любушке, а они уже по дороге больше не попадались. Кажется, в тот день я и научилась обращаться с этими новыми — меняющимися — деньгами.

Мать Никона ехала к Любушке с вопросом, принимать ли ей послушание стать настоятельницей вновь открывающегося Шамординского монастыря. Моя знакомая Кира заканчивала Московский университет и собиралась поступать в монастырь. Третьей из нас, Надежде, должны были вскоре делать операцию — у нее что-то случилось с глазами. В поезде ей приснилась Любушка и пригрозила: «Я тебе дам операцию!»

По дороге мы разговорились с мать Никоной, и она, услышав мою невеселую историю, вдруг сказала: «А знаешь, так Богу нужно. Так бывает иногда, когда совершаются промыслительные вещи». Это меня хоть немного успокоило.

Вскоре мы уже стояли в Сусанино, в Казанской церкви, и по очереди подходили к блаженной Любушке.

Мать Никона получила благословение принимать новое послушание.

Кира — я случайно услышала то, что было ей сказано, так как оказалась рядом, — Кире Любушка сказала: «Игуменьей будешь. Хорошей игуменьей».

А мне: «Поживи пока». «Поживи пока» — был ее ответ мне, и что таилось за этими ее словами, было тогда совсем непонятно. Одно было понятно: что надо ехать назад и терпеть — терпеть свою немощь, терпеть все скорби, которыми неизбежно исполнена жизнь любого новоначального, тем более уже немолодого человека, а значит, не обладающего душой юношески гибкой и неизломанной укоренившимися страстями. И сколько продлится это «пока» — может быть, до холмика.

«Все! И чтобы полгода ко мне не приезжала!» — услышала я от измученного моими метаниями старца, когда привезла ему ответ от Любушки.

За эти полгода у меня в жизни изменилось все. Что-то случилось с душой за это «пока», и появилась спокойная радость, когда не страшно стало даже умереть на послушании. Не страшно не успеть прочитать непрочитанные книги, не услышать долгожданные лекции, вместо которых месишь бетон под палящим солнцем и пытаешься при этом учить наизусть Псалтирь — и не понимаешь, как же случилось, что так тихо и радостно внутри и так близко небо, хотя и труд не по силам, казалось бы…

И ничего внешне не изменилось, а только вместо бури — тишина и какой-то постоянный внутренний свет.

Вот тут, чтобы душа не слишком воспарила и не залетела бы в какую-нибудь прелесть, Господь и управил так, что с этого самого фундамента — прямо от бетономешалки — отвели меня «под белы рученьки» во град Тверь — восстанавливать из руин древний пустынный монастырь, настоятельницей которого была неожиданно назначена моя теперешняя подруга — та самая Кира, с которой мы приехали к Любушке в монашеском вагоне. «Тверь — хорошо!» — услышала она от Любушки, когда вскоре опять оказалась у нее, чтобы спросить о грядущих переменах в своей жизни.

Полгода продолжалось Любушкино «пока», те самые полгода, когда закрыта была для меня дорога в мою любимую Лавру.