Дарители

Да… хороший день, славный вечер, тихая ночь. Но мне не спится — лежу, смотрю в потолок. Хороший день… но почему тревожно. Ты спишь, ты дышишь ровно — я слышу. Настоящая ты или фальшивка? Хитришь или искренна? Сумасшедшие бывают очень хитры, но хочется надеяться, хочется… Только обычно в жизни все бывает не так, как надеешься… С моего места видно, как тускло поблескивает граненая ваза на шкафчике. Слышен шум, мимо дома проезжает машина, по комнате прокатывается свет фар, и на мгновение ваза выступает из полумрака во всей своей массивности, а рядом с ней — несколько листов — рисунки, небрежно брошенные Наташей. Глупо… конечно же, глупо…

Прислушиваюсь, потом встаю с кровати — медленно, чтоб не стонали пружины. На цыпочках подхожу к шкафу, оглядываюсь в полумрак — Наташа спиной ко мне. Беру рисунки, подхожу к окну, нахожу тот, на котором ваза, щурюсь на него с призрачной надеждой, что теперь-то она выглядит по-другому. Но ничего не изменилось. Я возвращаюсь к шкафу, кладу два рисунка на место, потом отступаю на шаг и, помедлив, осторожно надрываю лист, не сводя глаз с вазы. Бумага рвется с тихим невесомым звуком и… ваза поблескивает в полумраке, и в этом блеске мне чудится беззвучный смех — смех над моей глупостью.

— Ну, как, проверила?!

Я вздрагиваю и поворачиваюсь. Наташа лежит, чуть приподнявшись на локте, но по-прежнему спиной ко мне, не смотрит на меня, а в ее голосе обида и холодная злость.

— Все-таки не можешь поверить мне, да? Проверяешь.

— Не тебя. Себя.

— Ну, и как успехи?!

— Убедилась, что все в порядке. Извини, что обидела, но и ты должна меня понять.

Она встает, шлепая босыми ногами по полу подходит к двери и включает свет. Лицо у нее напряженное, губы плотно сжаты. Она уходит на кухню и через минуту возвращается с двумя стаканами, наполовину наполненными прозрачной жидкостью. Один протягивает мне.

— Выпьем?

— Не вижу повода.

— А я выпью, — она вышвыривает содержимое одного из стаканов себе в рот, ставит оба на тумбочку, ложится в постель и отворачивается. — Лисы всегда видят вокруг только лис, так надежней.

— Наташа, послушай…

— Да нет, ты права. Все правильно. Теперь недомолвок не осталось. Только это… было больно.

Я молча бросаю рисунок на шкаф, выключаю свет и забираюсь в постель. Чувствую себя бессердечной сволочью. Но что, спрашивается, я должна была делать?

— А ты не расстраивайся, — вдруг произносит Наташа в темноте. — Так оно и лучше. Все пройдет, это детство. Мне давно пора повзрослеть. Зато теперь все действительно может пойти хорошо.

Я ничего не отвечаю, а засыпаю только через час. На этот раз снятся какие-то сны. Не помню, какие.

На следующее утро просыпаемся поздно, особенно я — открываю глаза, когда Наташа уже, спотыкаясь, сонно плетется в ванную. На потолке шевелятся длинные тени, с улицы через распахнутую форточку легкий запах сирени. Хоть и не помню, но… фиолетовая, наверняка фиолетовая — не белая. Стаканов на тумбочке уже нет. Рисунки, в том числе и порванный, лежат на шкафчике, тут же издевательски поблескивает гранеными боками синяя ваза. В кошельке время — полодиннадцатого… сквозь шум воды из ванной летит песенка — весело, фальшиво и неразборчиво… Все пройдет… Дай-то бог.

Смотрю в окно. Южный ветер, сквозь волнующуюся листу яркое солнце — по такой погоде гулять… ладно. На телефоне сообщение: «У меня все хорошо, как у тебя, Макс». Быстро нажимаю кнопки: «Все хорошо, привет Эдгару». Да, все хорошо, более чем… но почему тревожно? Проверено, но почему тревожно?.. Лисы видят только лис?..

Шлепаю тапочками по коридору. Наташа возится с замком — тугой крючок — как-нибудь можно и не открыть, скрежет, сквозь дверь продолжается песенка — даже, когда дверь открывается: «Отпусти в табун гнедого коня, в небе месяц молодой, а в полях… Доброе утро! Ты в курсе — шампунь кончается, надо купить…» Глаза веселые, мокрые волосы из-под полотенца, шлепает мимо и на кухню. Ледяная вода смывает остатки снов, но не тревогу. Верю, но почему тревожно. Выхожу из ванной, а на кухне в сковородке уже ворчит — попыхивает незагорелый пухлый омлет, прикрытый рубленой зеленью, туда бы еще сочные полумесяцы помидоров, ан еще не по карману, рано… Наташа над приоткрытой дверцей духовки сушит волосы — фена нет. Из приемника музыка — уже становится привычной. И за завтраком — ни слова о том, что было ночью. Но то и дело поглядывает искоса, вопросительно — верю ли теперь? Хочется сделать что-то, чтобы поняла — верю. Но верю ли?

После завтрака, спросив у меня разрешения, Наташа снова начинает работать, а я снова не сажусь за письма — наблюдаю. На этот раз она располагается на балконе и рисует зеленодольский пейзаж — дома, деревья, видную отсюда реку. Я наблюдаю — не складываются ли из карандашных штрихов люди, но нет, только город, а если и есть где-то люди, то мне их не видно. Взгляд у Наташи уже не растерянный, работает увлеченней, чем вчера, но по лицу то и дело пробегает скука. Не то, не то…