Дарвиния

Сеанс они устроили в квартире Юджина Рэндалла, печальном виргинском жилище вдовца; здесь одна стена была превращена в алтарь Луизы-Эллен, усопшей супруги профессора. Переступив через порог, они погрузились в археологию человеческой судьбы, где от десятилетий остались лишь черепки и глиняные таблички. Рэндалл приглушил свет и направился прямиком к бару.

– Я не намерен напиваться, – пояснил он. – Просто не хочу быть трезвым.

– Да я и сам не прочь пропустить стаканчик, – сказал Элиас Вейл.

Уже в который раз Вейл полностью предоставил себя высшей силе.

Он предпочитал думать, что призывает бога, но на самом деле это Вейла призывали, это Вейла использовали. Он никогда не желал этого; у него никогда не бывало выбора. Если бы воспротивился… Впрочем, думать об этом не хватало мужества.

Рэндалл хотел поговорить со своей навеки потерянной Луизой-Эллен, женщиной с лошадиным лицом, которая смотрела с фотографий, и Вейл как по нотам разыграл, будто призывает ее из-за черты вечности; даже глаза закатывал, чтобы скрыть собственные мучения. На самом деле он удалялся внутрь себя, освобождая путь для бога, становясь пассивным. Потребность дышать больше не была его собственной, как и неукротимо вздымающиеся внутри потоки желчи и крови.

Он лишь краем создания улавливал робкие вопросы Рэндалла, хотя эмоциональная подоплека происходящего была видна ему как на ладони. Рэндалл, закоренелый рационалист, отчаянно хотел поговорить с Луизой-Эллен, которую менее года назад погубила злая пневмония, но не мог так легко отбросить закоренелую привычку мыслить рационально. Поэтому задавал вопросы, на которые могла ответить только она. Требовал доказательства и одновременно до дрожи боялся его не получить.

И Вейл впервые ощутил рядом со своим богом еще чье-то присутствие. Это была истерзанная, неполноценная сущность – страдающая оболочка, которая и в самом деле могла когда-то быть Луизой-Эллен Рэндалл.

Из глотки Вейла вырвался женский голос. Его бог модулировал ее речь.

Да, сказал Вейл, она помнит то лето в Мэне, задолго до Чуда новой Европы, и домик у моря тоже помнит; тогда весь июль шел дождь и было холодно, так ведь? Но это ее совсем не расстраивало, наоборот, она была бесконечно благодарна за прогулки по пляжу, когда тучи расступались, и за огонь в камине по вечерам, за коллекцию ракушек, за стеганое одеяло и пуховую перину.

И так далее, и тому подобное.

И когда Рэндалл, румяный от крови, кипящей в зашлакованных венах, спросил: «Луиза, ведь это же ты, правда?», Вейл ответил «да».

Когда старик спросил: «Ты счастлива?», Вейл сказал: «Конечно».

Тут его голос дрогнул, поскольку на самом деле Луиза Эллен Рэндалл исходила мученическим криком и ненавистью к богу, который похитил ее, насильно притащил ее сюда из… из…

Но это были Таинства.

Вейл говорил уже не голосом Луизы-Эллен (хотя это по-прежнему звучало в точности как ее голос), когда давший было слабину скепсис ученого начал поднимать голову. Бог Вейла нанес последний удар: предсказание, пророчество, предупреждение, что экспедиция Финча обречена и Рэндаллу следует защитить себя от политических последствий.

– Партизаны обстреляли «Вестон», – сказал Вейл, и Рэндалл, побледнев, вытаращился на него.

Столь же эффектное, сколь и немногословное заявление. Завтра эту новость сообщат телеграфные агентства. Она окажется на первых полосах всех вашингтонских газет.

Вейл об этом не знал и не хотел знать. Бог оставил его, и это было главное. Ноющее тело снова принадлежало Вейлу, а спиртного в этом доме было достаточно, чтобы надолго погрузить его в целительное забытье.

Глава 14

Озеро Констанц. Бодензее.

Строго говоря, в геоморфологическом смысле озеро представляло собой немногим более, чем просто расширение русла реки. Но в утренней дымке без труда можно было вообразить, что перед тобой бескрайний океан, гладкий, словно шелк, серебрящийся в прохладных лучах солнца, пронизывающих туман. На горизонте смутно проглядывал северный берег, таящий в себе неизвестность, скалистый, густо покрытый молчаливым лесом: минаретными деревьями, полынными соснами и купами белоствольных широколиственных деревьев, названия которых не знал даже Том Комптон. Над мерцающей водой роями кружили мотыльковые ястребы.

– Тысячу с лишним лет назад на этих берегах высилась римская крепость. – Эйвери Кек, который теперь вместо Гиллвени плыл на «Проницательности», был вынужден перекрикивать тарахтение маленького мотора. – В Средние века это был ломбардский город, один из самых могущественных городов Европы. Он лежал на торговом пути из Германии в Италию. Исчез, словно и не было его никогда. Остались только вода и камни.

Гилфорд вслух поинтересовался, что случилось с исчезнувшими европейцами. Они попросту погибли? А может, перенеслись на зеркальную Землю, где Европа цела и невредима, а остальной мир загадочным образом впал в первобытное состояние?

Кек был худой, лет сорока, с лицом провинциального похоронного агента. Он со скорбным выражением посмотрел на Гилфорда: