Датский король

— …А больше всего, конечно, иудеи восторгались, еврейская молодежь. Мне рассказывали, что главный раввин Хоральной синагоги отрекомендовал эту книгу как «очень своевременную и поучительную». Поверьте, в три дня она исчезла с прилавков, скупили весь тираж! Теперь вот собираются переиздавать в Одессе, в Вильно, кажется, в Варшаве… Благодаря этому опусу я в кратчайший срок разбогател, но проснулась вера, оттаяла душа, и нет мне ни радости от богатства, ни покоя. Выходит, деньги-то эти непростые… Мне все кажется, что заработал я тридцать сребреников!!! — Он уже перешел на шепот и еле ворочал языком, задыхаясь. — Здоровье испарилось, водой сквозь пальцы ушло. Мне с каждым днем все труднее и труднее говорить — волосы во рту растут, батюшка! Это невыносимо… а вдруг я умру? Смерти боюсь, ваше преподобие: каково умирать в тридцать три года? Не хочется! Я, знаете, подумал тут, что, может быть, у меня есть еще надежда… Если пожертвовать всю сумму на ваш приход, на богоугодное дело, тогда, возможно…

— Вот что, сыне, совесть ты покаянием очистил, теперь нужно отмыть руки, лишь тогда ты обретешь покой, — спору нет, но здесь искариотские деньги не нужны! Отнеси их, пожалуй, в синагогу… Нет, погоди, это уж слишком! Смущаешь ты меня, я же в коммерции несведущ, сомнительное это дело, но мыслю: раздай-ка ты, что осталось от гонорара, нищим. А в Одессу или еще там куда лучше всего сообщи, что от авторства своего отказываешься раз и навсегда! Такое будет мое последнее пастырское слово. Решайся, раб Божий, и иного совета от меня не жди.

После благословения измученный прозаик, похожий на Христа, удалился с заботой на лице, а переволновавшийся отец Феогност почувствовал определенно: «Еще одно подобное откровение, и сил моих больше не хватит».

X

В эти же минуты в главном приделе, неподалеку от Царских врат и от гроба, в котором, дожидаясь отпевания, покоилось тело его убиенного брата, погруженный в безмолвие, застыл Арсений Десницын. «В Божьем мире ничто не случайно: все по Промыслу!» — эту жизненную аксиому Сеня познал с детства, хотя и не в гимназическом классе. В назидание любимому внуку ее часто повторяла покойница-бабушка, известная на весь уезд толковательница Екклезиаста и Апокалипсиса (потом уж из бабушкиного завещания выяснилось, что всю жизнь она тайно держалась старой веры и хоронили ее по древнему обряду). Не просто так художник полюбил этот храм с образами старинного письма, с чинным знаменным распевом длинных богослужений, и когда однажды увидал свою икону пожертвованной именно в этот приход, только лишний раз убедился — случайностей не бывает. «Поддался искушению в мастерской, а грех мой все равно предстал перед церковным престолом в том храме, куда я не раз приходил с покаянием. Можно было это предвидеть, но тогда вообще незачем было так писать. Что сделано, то сделано: я не хотел дурного, Господи!» Поэтому же у Арсения не было сомнений, где отпевать брата: «Должно проводить Ивана в мир иной, как положено христианину, чтобы облегчить мытарства грешника за гробом, и кто знает, может быть, тогда под этими сводами Он и с меня снимет хоть часть вины за дерзость, допущенную в строгом священнодействии иконописи». Настоятелю тоже не пришлось долго объяснять, почему для отпевания Арсений выбрал единоверческую церковь:

— Понимаю, сыне, что выбор для тебя многознаменательный, вера твоя, мнится мне, из самого сердца идет. А ты, может, думал, я считаю себя вправе отказать, не позволю винопийцу убиенного отпеть? Крещеный ведь он, для Бога же все равны.