Датский король

Старушка метнулась в сторону как ошпаренная, предпочитая больше не трогать и без того взвинченного Арсения, впрочем, он тут же услышал еще ложно многозначительную реплику кого-то из родственников: «Как-то беспокойно без него и страшно, но вместе с тем необъяснимым образом чудесно, ставшего драгоценным для меня переживанием». Этого запутанного языкового ребуса художник разгадать не смог и никак не прореагировал на него. «Подумать только, двоюродная тетка побеспокоилась о моем здоровье! Раньше нужно было беспокоиться — о состоянии Ивана! — Сеня едва выдерживал внутренне напряжение. — Они, видите ли, предполагали, что он умрет, вернее сказать, ожидали его окончательной нравственной и физической гибели, а теперь еще имеют совесть разглагольствовать о неизбежности такого исхода!» Возможно, от обиды и отчаяния в эти минуты в мозгу Десницына как бы сама собой оформилась заманчивая, но слишком наивная теория: вот если смерть одного родного, близкого человека можно было бы, так сказать, расчленить на малые недуги и поделить между многочисленной родней — кому-то достанется безобидная простуда, кому-то мозоль или флюс, или царапина какая-нибудь, со временем все выздоровеют, тогда безносая тень отступит от того, кому угрожала, над кем занесла было свою косу, извечная губительница жизни будет побеждена! «Пожалуй, такое чудо могло бы произойти лишь при одном условии — родных этого человека должна связывать жертвенная любовь и единая Вера, — рассуждал Арсений, однако сделанное допущение его не утешило. — Здесь о подобном условии и говорить не приходится: только кровь общая, а это ровно ничего не значит, когда каждый себе на уме». Собравшиеся шептались о чем-то постороннем, житейском. Это навязчивое, точно мушиное, жужжание и мрачный поток собственного сознания просто лишали Арсения возможности сосредоточиться на молитве. Ему было не побороть рассеянность потому еще, что в одном из боковых приделов исповедь шла на повышенных тонах: капризные женские голоса перебивал непривычно громкий, с торгашескими интонациями, голос батюшки, который давал наставления в духе модной тибетской медицины: «А я уверяю — это все идет от живота, нужно очистить свои чакры и все выпустить наружу». От православного пастыря Десницын такое услышать никак не ожидал. Обескураженный, он посмотрел в сторону, чтобы разглядеть странного пастыря. Священник был курчавый жгучий брюнет с какой-то ветхозаветной бородой, с игривой хитрецой в ассирийских глазах. Фантазия художника сразу породила ассоциации одновременно с хищной черной птицей и лисой — очень неприятные ассоциации. Он также почувствовал доносившийся из того же придела сильный чесночный дух: его не мог перебить даже запах ладана. Сене хотелось думать, что наелась чеснока какая-нибудь прихожанка, которой по простоте душевной и в голову не пришло, что в храме, да еще на исповеди, подобное амбре будет неуместно, но эти домыслы стали абсолютно не важны на фоне следующего откровения, прозвучавшего из уст батюшки: «Ей же Богу — это очень хорошая пилюля, и стоит не так дорого. Скажу вам больше — не у всякого аптекаря найдете, а у меня — пожалуйста! Это будет как частный визит к Господу. Эффект гарантирую: вы поцелуете солнце и попробуете на вкус радугу».

Всегда относившийся к священству с глубоким почтением и почитанием, художник не желал верить своим ушам: батюшка, вместо того чтобы врачевать страждущие души истиной Христовой, предлагает прихожанке вызывающее галлюцинации средство, предлагает КУПИТЬ У НЕГО НАРКОТИК!!! Художник старался насильно убедить себя, что это послышалось или он сам уже галлюцинирует, но нервы его сдали окончательно: так и не дождавшись начала отпевания. в полном расстройстве чувств, в каком-то мистическом страхе Арсению Десницыну пришлось покинуть храм. Отец Феогност все продолжал исповедовать, и ему некогда было задумываться, как проводит таинство Юзефович, подвергается ли напастям и достойно ли противостоит искушениям. Он сам не заметил, как подошла к аналою худенькая болезненная девушка с непокрытой головой, вероятно, еще гимназистка, с приметной красной ленточкой на шее. Священнику эта ленточка показалась вызывающе легкомысленной, нехорошее, знакомое по прошлому разу предчувствие посетило его, пробежав холодком по спине: «К чему эта неуместная повязка? Неужели сейчас придется терпеть новые непотребства?!»

Опасливо, но строго отец Феогност вопросил:

— Как твое имя, дочь моя? Не Капито…

— Меня зовут Мария, — не дослушав вопроса и точно в лунатическом сне, уставившись в пространство, медленно вещала странная гимназистка, — я молилась, долго и усердно молилась, молилась всегда, до изнеможения, впадая в экстаз… Так я дошла до страшного греха. Сохраняя девственность, однажды почувствовала, что беременна, и, не колеблясь, сделала аборт. Потом мне открылся весь ужас моего греха: ведь я зачала от Святого Духа и, значит, убила Святой плод! О-о-о, это смертный грех! Я пришла покаяться… Каюсь и жду наказания! Накажите меня, батюшка! О-о-о!