Даурия

Дружинники, неприязненно относившиеся к японцам, в душе были довольны таким оборотом дела. Дав для очистки совести по партизанам два-три залпа, они сели на коней и пустились наутек. Японцы, бросив обоз и скидывая с себя на бегу тулупы и полушубки, побежали вслед за дружинниками. Скоро партизаны настигли и порубили их. Только человек семь самих проворных японцев, успевших ухватиться за стремена дружинников, версты три бежали, не отставая от лошадей. Партизаны, прекратив погоню, повернули назад, и японцы считали себя спасенными. Но тут Андрон закричал на дружинников:

– Куда вы их на свою голову спасаете! Они расскажут в Заводе, как мы прикрывали их, и не миновать нам расстрела. Рубите их к такой матери! Семь бед – один ответ. – И, выхватив шашку, Андрон зарубил скуластого, в расстегнутом мундире унтер-офицера, от которого шел пар.

Дружинники моментально прикончили остальных.

Но возвращаться в город, погубив всех фуражиров и не потеряв ни одного казака, было все равно рискованно. Нужно было сделать вид, что сотня доблестно прикрывала своих «союзничков». Андрон послал тогда двух человек с донесением о завязавшемся бое и просил подмоги. Сам же вернулся к заимке и, заняв две сопки, завязал перестрелку с партизанами. Партизаны, должно быть, сочли, что сотня вернулась с подкреплением, и оставили заимку, отойдя на север. Дружинники подобрали убитых японцев, нагрузили ими четыре подводы, а на пятую уложили забинтованных товарищей, изображавших раненых, и уже ночью возвратились в город.

Шемелин и его штаб хотя и догадывались, как было дело, но постарались ради собственного благополучия выгородить Андрона перед японцами. На другой день был издан и зачитан в частях гарнизона специальный приказ, в котором Андрону и его сотне выносили благодарность за доблесть и мужество, проявленные в бою с превосходящими силами противника. В орловской дружине приказа того предусмотрительно не огласили.

При первой же встрече с Каргиным Андрон рассказал ему обо всем.

– Молодец! – похвалил его Каргин. – Скоро еще не то будет! – И приглушенным шепотком принялся посвящать его в планы затевавшегося переворота. Андрон эту затею горячо одобрил. Также одобрил ее и командир полубатареи хорунжий Назаров. Втянуть в заговор Каргин не рискнул только Дорофея Золотухина и Филиппа Масюкова.

Дней через пять Каргин отправил Епифана Козулина с десятью посёльщцками за сеном на Серебрянку, к Аргуни. Возвращаясь обратно, Епифан ехал впереди всех, восседая на небольшом возу в своей рыжей собачьей дохе. Между кожевенными заводами и городом дорога шла по крутому косогору, заросшему березовым мелколесьем и кустарниками. Заметенная с обеих сторон сугробами, дорога была так узка, что на ней трудно было разминуться. В этом месте и повстречались мунгаловцы и японцы из стоявшего на кожевенных заводах батальона. Японцы везли муку с паровой мельницы, которая находилась на противоположном краю города. Японцев было человек тридцать. Вооружен из них был только офицер, сопровождавший обоз.

– Сворачивай! – заорал на Епифана офицер, выбегая вперед обоза.

– Куда я тут, к черту, с сеном-то сверну? Сам сворачивай. С мукой свернуть способнее, – спокойно ответил Епифан, продолжая сидеть на возу.

Тогда офицер что-то скомандовал солдатам, и человек пятнадцать из них подбежали к Епифанову возу. Не успел Епифан глазом моргнуть, как воз был перевернут, и он полетел с него головой в сугроб.

Поднявшись, Епифан сбросил с себя доху и, оставшись в одной телогрейке, выбежал на дорогу. Солдаты уже опрокидывали следующий воз, на котором ехал Егорка Большак. Тогда Епифан развернулся и двинул по уху ближайшего к нему солдата. Солдат отлетел шага на три и опрокинулся навзничь, жалобно мяукнув. Офицер выхватил было револьвер, но Епифан, размахнувшись с левой, ахнул его наотмашь по золотым зубам. Офицер плюхнулся на дорогу, выронил револьвер. Епифан схватил револьвер и его рукояткой стал укладывать ринувшихся на него японцев, с веселым бешенством приговаривая:

– На, съешь, на, подавись…

Дружинники и ехавшие за ними следом какие-то батарейцы, засучивая на бегу рукава, подоспели к Епифану на выручку. Японцы, спотыкаясь и падая, бросились врассыпную.

– Ну, братцы, теперь надо давать ходу, пока не поздно, – сказал Епифан. Могучим рывком он поднял и поставил на дорогу свой опрокинутый воз. В следующую минуту он уже сидел на возу и, не жалея кнута, погонял коня. Дружинники и батарейцы не отставали от него.

Вернувшись в сотню, дружинники завезли сено во дворы, подальше от улицы. Потных лошадей выпрягли и попрятали по амбарам и завозням. Сено, где можно было, подмели к сену своих хозяев, тщательно все подгребли граблями, а санные следы выровняли под метелку. Только тогда Епифан побежал доносить о случившемся Каргину.

– Ну, теперь держись! Так и знай, пожалуют японцы с обыском. Ты спрячься так, чтобы до вечера тебя ни одна душа не видела, – приказал он Епифану, а сам пошел предупредить Филлипа Масюкова.