Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

— Но тут стопятидесятилетний перекос: от Великой французской до Второй мировой, устранен-таки. Гигантскими, бессмысленными средствами устранен. Казалось бы, сядь, думающая часть человечества, и задумайся. Не хочет! Вернее, даже не не хочет, а не знает, в каком направлении следует думать. Инстинктивно чувствуя самые общие очертания проблемы, грубомальтузианскую ее сторону, правящая интеллектуальная элита приходит к выводу, что виной всему чрезмерная тяга человека к совокуплению. При этом они, подчиняясь духу времени, ведут себя как гуманисты и придумывают условную форму сокращения численности населения. Мнимую смерть. Придумать ее было нетрудно, нечего тут нынешних умников хвалить. Она элементарно дедуцируется из факта экономической безработицы. Раз для кого-то нет работы, значит, он не нужен в этой жизни. На земле много лишних людей. Новизна в том, что не обязательно их всех именно физически уничтожать. Мнимая смерть призвана удалить их из реальных жизненных структур, оставляя руки умственной элиты умытыми. Вы спросите меня, что я подразумеваю под этой самой мнимой смертью.

— Не спрошу.

— A-а, страшитесь услышать правду и вы тоже! Это понятие скрывает под своей поверхностью многообразие форм. На первом месте — любой доведенный до механических форм труд. Правильно — конвейер! Зачем убивать человека, если его можно заставить работать на конвейере? Он не станет возмущаться. А если к тому же у него будет отдельное жилье с теплым клозетом, пиво в холодильнике и женщина в кровати, он легко вообразит себя свободным. Да что там говорить, любой человек, припавший к ящику с компьютерными забавами, мнимо мертв. А мнимый мертвец не лучше реального. Он, по-моему, даже менее жив, если допустим такой каламбур. Хлеба и зрелищ — вот великая формула, то что раньше имело место лишь в одном городе, теперь стало повсеместным явлением. Как специалист берусь утверждать, что разница между египетским фараоном и рабом, волокущим камень на строительство его пирамиды, меньше, чем между сочинителем компьютерной игры и ее потребителем. Они находятся по разные стороны черты, разделяющей жизнь и смерть.

Изобретатели мнимой смерти убеждены, что нашли гениальное решение всех нынешних проблем. Мир благодаря их хитрости стабилен. Они считают, что достаточно загнать девяносто пять процентов населения в благоустроенные стойла, и можно о большей части будущего не беспокоиться.

— Вечерело. Пришла девушка невинная на свидание. Ученый тоже пришел. Встретились над речкой. Один берег — луг, другой — обрыв. Ивы, луна, тишина. Соловьи. Сели они на поваленное дерево. Разговорились. Началось чтение стихов. Разных, но особенно понравились девушке такие: «Я с тобой не буду пить вино, потому что ты мальчишка озорной, знаю я, у вас заведено с кем попало целоваться под луной». А понравившись, они запомнились. И до того дошел, до того осмелел ученый, что позволил себе обнять библиотекаршу за плечи. И она тоже позволила ему. И не только обнять. Ее сердце пронзило чувство, которое вряд ли встречается в жизни. Что же дальше? Курган не вечен. Раскопали его до основания. Большая была польза для науки и выгода для ученого. Пришел он к ней прощаться. Уезжаю, говорит. Но временно. Потому что любовь к тебе, Агаша, увожу в своей груди. Когда вернешься-то, голубь, естественно интересуется соблазненная. Скоро, говорит. Материалы обработаю, в книгу важную вставлю и — назад. А можно, говорит Агаша, я с тобой? Нельзя, жаль, но никак. Жилья никакого. Живу в основном, как ты, в библиотеке. А слезы у нее текут, текут, а он их платочком вытирает, вытирает. Мне довелось видеть этот платочек, она его хранила, Агаша-то. Он ей говорит, не надо, мол, плакать, слишком ненадолго я уезжаю. А можно, я тебе ребеночка рожу, Савелий? Отчего же, говорит, роди. Чтобы отделаться от ее слез сказал. А как назвать его, Савелий? А назови его Никитой, если мальчик будет, как отца моего. Ну и как, вы думаете, назвала своего ребеночка Агафья Тихоновна Добрынина, когда у нее родился мальчик?!

Рассказ Никиты, вначале ползший чуть ли не на брюхе, пробиравшийся к концу мелкими шажками, на последних своих словах взорлил. Уже почти не речь раздавалась из перекошенного Никитиного рта, а клекот, так проявляло себя оскорбленное чувство справедливости.

Савелий Никитич должен был бы заколебаться, как колосс, символизирующий беспамятство, слоями должен был бы схлынуть с него песок забвения. Этого не произошло. Даже спокойная и мудрая улыбка у него на устах не распрямилась. Лишь запотел левый окуляр очков под напором возбужденного дыхания собеседника. И вот такой одноглазый археолог продолжил изложение своих циклопических мыслей.