Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Конечно, важнейшая! Что может быть для писателя нужнее бумаги и вот этого! — Он выхватил из карманчика пиджака карандашный огрызок и взмахнул им, как обнаженной, остро отточенной саблей. — Писать, писать, писать! Вот что требует от нас грозное время.

— Я сегодня же принесу вам бумагу, — пообещал Муромцев.

Он с интересом и все растущей симпатией наблюдал за своим новым знакомым. Такой живчик! По-видимому, состояние статики органически чуждо Гире. Короткими, быстрыми шажками он дважды прочерчивает комнату наискосок от угла до угла. Присаживается на кончик стула и пощипывает свою бородку, в которой немало уже седины. И на секунду уходит куда-то далеко-далеко из этого почти пустого — кровать, стол, три или четыре стула — номера. Взгляд его голубых глаз застывает — он о чем-то спрашивает сам себя и вот уже получает желаемый ответ. Оставляет в покое бородку, вскакивает со стула, пролетает через комнату туда, где у окна сидит Венцлова, прикасается легонько к его плечу и уже с открытой, ясной улыбкой — весь вопрос, весь ожидание — почти наскакивает на Муромцева и дает прицельный залп: есть ли в Пензе кто-нибудь еще из писателей? Каковы силы театра? Что в его репертуаре? А если предложить театру нечто вроде интермедии на тему борьбы с фашизмом? Кое-как он, Гира, может писать стихи и по-русски.

Он нервно-динамичен. На лице, как на экране, мгновенно меняются кадры настроения. Может быть, это результат перенесенного им потрясения или попытка спрятать свой травмированный, кровоточащий внутренний мир за этой пестрой мозаикой движений, взглядов, улыбок?! Как Венцлова укрывается за кажущимся покоем — вон его профиль на голубом фоне окна: широкий, нависающий над нижней частью лица лоб, крупный нос, выдающийся вперед, чуть раздвоенный подбородок. Профиль, будто вырубленный из камня. Но без очков, которые Венцлова снял и положил на подоконник, лицо его больше не напоминает англосакса. Скорее славянина. А в общем — лицо сильного человека, рабочего или, может быть, крестьянина!

— Я сейчас! — воскликнул Гира и стремительно выскочил из комнаты.

— Людас Константинович просто сгусток энергии, — сказал Муромцев. — А ведь он годится нам с вами в отцы.

— Да, пожалуй. Товарищу Гире будет сейчас… Да, ему уже пятьдесят пять. Он писатель старшего поколения. Начал писать, когда нас с вами, думаю, не было еще в пеленках. — Венцлова взял папиросу, неторопливо закурил и, лишь сделав несколько затяжек, продолжал: — Но у товарища Гиры — большое горе. Его единственный сын, уже совершенно взрослый, остался там. Лучше не напоминайте ему об этом.

Опять постучали.

— Прашом, — сказал Венцлова.

В комнату вошла немолодая, но очень красивая, статная женщина. И с ней — Гира.

— Мамочка, мамочка, познакомься… Это Дмитрий Иванович, русский писатель. Моя жена, Бронислава Игнатьевна.

Муромцев поцеловал сухощавую, смуглую руку женщины.

— Дмитрий Иванович обещал достать для меня бумагу. Я так ему благодарен, что…

— И всегда ты о пустяках, Людас, — низким грудным голосом сказала Бронислава Игнатьевна. — Будто бумагу можно есть! Сейчас, господа, я попробую напоить вас чаем.

И она захлопотала. На столе появилась скатерть, несколько граненых стаканов, кружка, заменившая чайник, серый сухой, тонко нарезанный хлеб и даже немного сахару.

— Конечно, в ресторане «Метрополь» в Каунасе мы бы приняли вас получше, — обращаясь к Муромцеву, сказала Бронислава Игнатьевна. — Какой чай вы любите? Покрепче?

— Ничего, мамочка, яства «Метрополя» от нас не уйдут. Мы пригласим Дмитрия Ивановича и в Каунас, и в древний Вильнюс, когда Красная Армия вышвырнет оттуда современных псов-рыцарей. Это будет, это будет! — взволнованно говорил Гира, брякая единственной на всех чайной ложкой по стакану. — Было бы, понятно, невредно поднять за нашу победу чарочку…

— Или тот самый рог, который вы, как легендарный герой, осушили до дна тогда, в «Арагви», — сказал Венцлова и пояснил Муромцеву: — Нас в прошлом году пригласили в «Арагви» московские писатели: Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Константин Федин, Валентин Катаев… Ну, и еще многие. Было тогда очень дружественно и весело… И выпито было порядочно. И вдруг приносят немалый турий рог. Кто осушит его до последней капли? Из нас на этот подвиг решился только один — Людас Гира. И не посрамил литовских писателей!

Людас Константинович, закинув голову, расхохотался.

— Ну как же, как же, — торопливо выговаривал он в паузах между раскатами дробного, тенорового смеха, — осушил… Кто-нибудь должен был!.. Вот я и осушил.

Заговорили о Грюнвальдской битве. Те — псы-рыцари — и эти, со свастикой вместо крестов, куда более страшные, фанатичные, изощренные в жестокостях убийцы.

— И все же! — воскликнул Гира: