Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

И Муромцев не удержался и спросил:

— А Саломея Нерис… Она не придет?

Гира что-то сказал по-литовски. Венцлова пожал плечами. Тогда Гира вскочил:

— Сейчас приведу ее.

— Сиди, пожалуйста, Людас. Я сама схожу за ней. — И Бронислава Игнатьевна неторопливо выплыла из комнаты.

— Бедняжка, Саломея, бедняжка, — забормотал Гира, и Муромцеву показалось, что в глазах его сверкнули слезы. — Ей приходится труднее, чем нам всем.

— Но она не только Саломея Нерис, но и Мария Гирайте. Что не под силу Нерис, с тем справится Гирайте, — сказал Венцлова. И, заметив недоуменное выражение на лице Муромцева, пояснил: — Мария Гирайте — псевдоним Нерис по подпольной коммунистической печати буржуазной Литвы.

— Так она коммунистка?

— Она — большой и честный поэт. Буржуазная печать называла ее большевичкой.

Очень часто звучание имени вызывает какие-то зрительные ассоциации, понятно, весьма субъективные. Гедеонов, например, сверкал для Муромцева медью и гремел как торжествующий глас трубы. Константин представлялся обязательно высоким, светлым и стройно-подтянутым. Тупиков, при самом смелом взлете воображения, не мог, не должен был нести на челе своем признаки высокого интеллекта. И вот — Саломея Нерис. Саломея — Саламбо — Медея. И — Нерис. Неман и Нерис. Прозрачные, свежие струи воды, вечно текущие — «Я бегу, я спешу!» — ежеминутно меняющие свою окраску — от самой нежной, незабудковой голубизны до синего мрамора, от холодного, стального свечения до лакированной черноты. Имя гриновской героини. Саломея Нерис! Все должно быть в ней необыкновенно — фигура, разворот плеч, волосы, кисти рук… Именно такой ждал ее Муромцев.

А тут, пропустив вперед Брониславу Игнатьевну, в комнату осторожно, точно ступая по стеклу босыми ногами, вошла невысокая, довольно плотная молодая женщина с круглым лицом и с гладко причесанными на пробор темно-русыми волосами.

— Ла́бас, — сказала она, не поднимая головы.

Все встали. Саломея подошла к столу и присела, именно присела, как птица на ветку, на самый кончик подставленного ей Людасом Константиновичем стула. На простеньком, легком платье у нее также был депутатский флажок.

«Вот сейчас вспорхнет», — подумал Муромцев.

Венцлова сказал ей несколько слов по-литовски. Саломея на мгновение подняла голову, мельком взглянула на Муромцева и повторила еще раз:

— Ла́бас, — и затем чуть затрудненно: — Здравствуйте.

И тут Муромцев увидел ее глаза.

Боже мой, таких глаз он еще никогда не видел. Огромные, глубокого серого цвета, бездонные, невыразимо печальные глаза. Глаза-озера. Да нет, в них не было ни капли зелени… Они скорее напоминали… И вспомнилось Муромцеву изжелта-красноватое песчаное море Каракумов с отформованными и застывшими в безветрии волнами. И сумасшедшая, изнуряющая жара, опаляющая лицо, рот, гортань. Жара — как вечность, не перешагнешь через нее, не отстранишься… И, наконец, заросли саксаула, за ними — жерло бетонной трубы, погруженной в песок. Колодец. Глаз пустыни. Глубоко-глубоко проблескивает его темный, почти аспидный зрачок. Косой луч солнца тянется, чтобы прикоснуться к недвижимому темнеющему кругу. И вот дотянулся, тронул, и глаз пустыни сверкнул живым, ясным огнем. В нем награда, обещание, призыв. В нем сама жизнь, И Муромцеву захотелось еще раз глянуть в эти глаза.

— Как вы себя чувствуете в наших краях, товарищ Нерис? — спросил он.

И глаза пустыни раскрылись еще раз.

— Ничего, — мелодично, но каким-то бесцветным голосом и выговаривая «е» как «я», сказала Саломея и еще раз взглянула на Муромцева, и он прочел в ее взгляде откровенное недоумение: ну о чем ты спрашиваешь? Неужели сам не понимаешь, как можно чувствовать себя теперь?

Она заговорила по-литовски. Гира слушал, неторопливо вздергивая голову и оттягивая пальцами лацканы пиджака. Что-то коротко и уверенно сказал Венцлова.

— Простите, Дмитрий Иванович, но наша Саломея не очень уверена в своем русском языке, — сказал Гира. — Она очень встревожена. От кого-то слышала, что в Пензе нам жить будто бы не разрешат. Только в каком-нибудь районе.

— То есть как это не разрешат! — возмутился Муромцев. — Вы не беспокойтесь, товарищ Нерис. Кто-то слышал звон, да не знает где он.

— Какой звон? Я не понимаю вас… товарищ. Сейчас вот вспорхнет и исчезнет.

— Вам сказали неправду. Наоборот, вам обязательно помогут. Помогут устроиться здесь как можно лучше. Тут живут хорошие люди, товарищ Нерис.

— Хорошие люди, — повторила она, и мимолетная нежная улыбка сделала ее лицо непередаваемо прелестным. И тут же Саломея встала, и, извинившись, что не может больше оставаться, что сын один и очень боится, кивнула всем и ушла.

Вот и упорхнула!

Сказав Людасу Гире, что постарается сегодня же привести ему бумагу, Муромцев тоже распрощался.

Нет, он был далеко не уверен, что некто, смутивший покой Саломеи, слышал только звон.