Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Как удивительна жизнь, — задумчиво сказал Дмитрий. — Выходит, что здесь, в такой далекой от родных краев Пензе, зарождается новейшая литовская поэзия. И создатели ее не ксендзы, а вы — мужественные антифашистские бойцы.

— Зачем ты обижаешь Донелайтиса и Майрониса? Во-первых, Донелайтис был пастором, а не ксендзом. И они — великие поэты… Но всему свое время.

— Это просто к слову… Благодаря тебе я полюбил «Времена года» и стал терпимее относиться к этим — как их? — пасторам. Но почему вас все-таки трое, а не четверо?

— Не говори, не говори… — Розовощекое лицо Гиры сморщилось и сразу постарело.-Саломея… Она такой замечательный поэт! Но она, бедняжечка, никак не может прийти в себя. Совсем одинокая, с больным сынком. И живет она так далеко от нас. На самой горе. Но сегодня и она обещала быть на Гоголевской. Знаешь, теперь нам, пожалуй, пора.

И вот дом на Гоголевской улице. Это резиденция постоянного представителя Литовской ССР по Пензенской области. Крошечный островок Литвы. Дмитрий не раз заходил в этот двухэтажный, ничем не примечательный домик, но никогда еще не было в нем столь многолюдно и шумно, как сегодня. Из Москвы приехали Антанас Снечкус, Юстас Палецкис. Собрались и все, живущие в Пензе: Гедвилас, Прейкшас, Шумаускас, худощавая, энергичная женщина в высоких сапогах — Мешкаускене… Ну и, конечно, жены, матери, сестры…

— Драугас Муромцев — наш новый друг. Хороший, хороший… Война и его закинула в Пензу… Митя, вот секретарь нашей партии товарищ Снечкус…

— А мы уже знакомы, — сказал Снечкус, пожимая Дмитрию руку. — Помните, в гостинице… Вы интересовались судьбой Цвирки.

Коренастый и крепкий, он производил впечатление человека, очень твердо стоящего на земле. Неторопливые жесты, ровно звучащий голос, внимательный, изучающий взгляд. В его лице было что-то монгольское: то ли маленькие темные усики, опускающиеся к уголкам губ, то ли хитроватый прищур чуть удлиненных карих глаз. Опытный подпольщик. В свои тридцать восемь лет — а ведь это совсем немного! — стал руководителем коммунистов Литвы вслед за такими людьми, как Винцас Мицкевичус и Каролис Пожела. А вот того, что стоит рядом с ним, — голубоглазого человека с рыжеватыми волосами — Дмитрий видел в первый раз. Человек этот негромко назвал свою фамилию, ничего не сказавшую Муромцеву.

— Садись, Митя, садись… Вот сюда, рядом с Брониславой Игнатьевной… Ты, мамочка, помоги Дмитрию Ивановичу, переводи ему, переводи, — суетился Гира.

— Я, конечно, постараюсь, если только ты, Людас, не будешь читать стихи так же быстро, как говоришь сейчас, — рассудительно, низким своим голосом сказала Бронислава Игнатьевна и показала Дмитрию на стул рядом с собой.

Пришли неразлучные Венцлова и Корсакас. Навстречу им поднялся высоченный Юстас Палецкис, известный литератор и общественный деятель, председатель президиума Верховного Совета Литовской республики. Он вытянул длинные руки, вцепился в плечи Венцловы и дружески потряс.

Огромный Прейкшас сидел рядом со своей маленькой, похожей на японскую гейшу, хорошенькой женой.

Звучала мягкая и певучая литовская речь, не похожая ни на один иностранный язык, когда-либо слышанный Муромцевым. В ней часто повторялся звук «эл», и произносился он как-то особенно округло. Людас говорил, что литовский язык имеет нечто общее с древним санскритом. Отдельные слова Муромцев уже понимал, и ему казалось, что Палецкис обсуждает сейчас с Венцловой и Корсакасом какие-то литературные дела…

— О чем они говорят? — спросил Дмитрий у Брониславы Игнатьевны.

— Ну, я не смогу перевести вам всё дословно… А смысл вот какой: товарищ Палецкис спросил — правда ли, что они, то есть Венцлова и Корсакас, здесь, в Пензе, вернулись к поэзии? И они это подтвердили, а товарищ Палецкис обрадовался и сказал, что, быть может, именно здесь, так далеко от родины, откроется новая страница литовской поэзии… И еще сказал, что война никогда не может победить поэзию. У войны — короткая жизнь. Что-то в этом роде.

Бронислава Игнатьевна очень хорошо говорит по-русски.

— Астроном всегда верен звездам, — задумчиво сказал Дмитрий.

— Тут нет ни одного астронома, — возразила Гирене. — Государственные деятели и поэты.

— Они тоже астрономы, в верности своей. Я лишь повторяю слова Людаса Константиновича.

— А я и не знала, что Людас интересуется астрономией, — несколько раздраженно сказала Бронислава Игнатьевна и поискала глазами мужа.

Он стоял возле маленького столика и что-то горячо доказывал рыжеватому лобастому человеку, которого Дмитрий видел впервые.

— С кем разговаривает Людас Константинович? Он назвал мне свое имя, но я не расслышал.

— Это же товарищ Адомас Мескупас, — почти торжественно возвестила Бронислава Игнатьевна.

— Но кто же он?