Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— У Таси вечерние репетиции. Они задумали поставить «Демона». Ей очень трудно. Некому танцевать лезгинку.

— А почему бы им не поставить «Кармен»? Я люблю эту оперу, — низким и звучным голосом Кармен сказала Бронислава Игнатьевна.

— Ты, мамочка, сама была бы весьма недурной Кармен, если бы, конечно, умела петь…

— Перестань говорить глупости, Людас. Я рассержусь.

Но Людаса уже и след простыл. В другом конце комнаты он что-то рассказывает Мешкаускене. А Бронислава Игнатьевна, сказав: «Ну, вы уже самоопределились», оставила Муромцева и подошла к группе женщин, в центре которой — старая, но все еще могучая мать Гедвиласа.

Дмитрий собрался было уйти «по-английски», как вдруг рядом прозвучал тихий голос Саломеи:

— Вы знакомы с Межелайтисом, Дмитрий?

— Межелайтис? А кто он?

— Юноша, который носит в груди своей искру гётевского гения. Ему всего только двадцать третий год. И он учился у меня в каунасской гимназии, где я одно время была учительницей. Хотите, я вас с ним познакомлю?

— Конечно. Я буду рад.

— Эдуа́рдас! — негромко позвала Саломея.

К ним тотчас же подошел молодой человек. Он был высок и очень худ. Чрезвычайно резкий профиль. Пристальный взгляд задумчивых серых глаз. Дмитрий отметил нежно-восхищенный взор, брошенный Межелайтисом на Саломею.

— Как вам понравился вечер нашей поэзии? — вежливо спросил Межелайтис.

— По-моему, отличный вечер… А почему вы не выступали?

Молодой человек пожал угловатыми плечами:

— С чем? Сейчас я не пишу стихов. Да кроме того, я еще не заслужил права выступать вместе с Гирой и Венцловой. Это действительно большие поэты.

— Не скромничай, Эдуардас, — вмешалась Саломея. — Я знаю несколько очень недурных стихотворений, написанных тобой.

— Но моя учительница тоже не выступала сегодня!

Лицо Саломеи затуманилось.

— Ты же знаешь, я… я не могу… — И, сказав какую-то фразу по-литовски, она отошла в сторону, оставляя Дмитрия наедине с молодым человеком.

— Я вижу вас здесь впервые. Вы только что приехали? — спросил Дмитрий.

— Уже порядочно. Но я не живу в Пензе. Есть стекольный завод в Николо-Пестровском районе. Не очень далеко, но я не могу часто приезжать. Работаю там в конторе. Счетоводом.

— Вы разве финансовый работник?

— О, нет. Недоучившийся студент. А в Советской Литве нежданно-негаданно стал редактором «Комъяунимо тиеса». Ну, это наша «Комсомольская правда».

— Так вы комсомолец! — обрадовался Дмитрий.

— Ну конечно. Даже член нашего ЦК.

— Я тоже был на комсомольской работе. Одно время работал в Исполкоме КИМа. Тогда секретарем Исполкома был Рафик Хитаров.

— Ну, для меня это уже древняя история. Я вступил в комсомол совсем недавно, только в тридцать шестом году.

— Ого! Значит, пришлось поработать в подполье? Тогда считайте, что ваш стаж увеличен по крайней мере в три раза. Сидели в тюрьме?

Межелайтис рассмеялся. Лицо его стало веселым и открытым, будто раздернулась занавеска и на свет божий выглянула присущая ему доброта, мечтательность и озорство городского паренька.

— Мне невероятно повезло. Только удар прикладом по черепу во время демонстрации… Таков мой личный счет к сметоновской жвальгибе… Сущие пустяки. Наша подпольная комсомольская организация в третьей гимназии Каунаса оказалась, как бы это сказать… довольно неуловимой. Может быть, вы слышали об Александрасе Гудайтисе-Гузявичюсе? Известный прозаик. Большевик-подпольщик. Это он преподал нам азбуку марксизма-ленинизма…

— А Саломея — азбуку поэзии?

— Ну, не совсем так. Саломея — это сама поэзия. Возникает в такой привычной и очень прозаической обстановке: парты, изрезанные перочинными ножами и в несмывающихся чернильных кляксах. Вот столик учителя, на котором, как на аналое Евангелие, раскрыт классный журнал… И вдруг у окна — она. — Тут Межелайтис перешел на шепот. — Наша учительница литературы — барышня Бачинскайте. Добрая, простая, ласковая. Но вот же чудо — наша учительница еще и поэтесса. Да еще какая! Ее стихи заставляют наши сердца то петь, то сжиматься от горя. Я протираю глаза. Не сон ли это? Возле окна в нашем классе невысокая фигурка молодой женщины. Мы шалим, перебрасываемся записками… Но она ничего не замечает. Блуждает в лабиринтах своего мира. И медленно, медленно возвращается оттуда. И вот уже ходит между партами и приглушенным голосом рассказывает нам про несчастную любовь поэта Венажиндиса. Нет, она не учила нас поэзии. Но сама была ею, и потому поэзия проникала в поры даже таких толстокожих оболтусов, какими мы тогда были. А собственно поэтическим наставником моим был Казис Бинкис. Поэт с натурой широкой, словно бескрайнее поле, и понимающий, что поэзия не заключена в одной только башне Гедиминаса. Он помог мне понять и полюбить не только своих литовских, но и Верлена, Рильке, Тувима, наконец, Есенина, Блока и Маяковского… Жаль, что вы не знаете Бинкиса. Настоящий ураган! Когда я впервые пришел к нему со своими стишками и робко топтался возле калитки, он, смеясь, сказал мне: «Поэт должен обладать львиной решимостью! А то его любой котенок походя загрызет…» Мне исполнилось тогда пятнадцать, и я не ощущал в своей груди сердца льва!