Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

И о Федоре Петровиче Вазерском — сегодня он и швец, и жнец, и в дуду игрец, лишь бы сохранился маленький коллектив хозрасчетной оперы, лишь бы от холода и голода не пропали голоса у его солистов, только бы не разбежались лабухи в погоне за малыми материальными благами: полбуханки хлеба и по яйцу на брата в наследство от очередного жмурика, — о Вазерском, страстном, неутомимом пропагандисте оперной музыки, мечтающем о настоящем оперном театре в его родной Пензе.

А звезды продолжали свое колдовство, перепластовывая время, сдвигая настоящее в прошлое и утверждая будущее. Настала минута, когда Дмитрий увидал и себя самого уже не бредущим впотьмах по улицам и переулкам затемненного тылового города, но сидящим за столом в какой-то незнакомой, абстрактной комнате, еще размытой движущимся временем, и пытающимся восстановить в памяти, а затем и на бумаге и этот вечер, выхваченный из прошлого, и эту звездную тишину, и ярость, клокочущую в устах старого литовского поэта, и, словно окаменевшее, широкое лицо Венцловы, и вымученную улыбку на бледных губах Саломеи…

Потом мысли Муромцева перекинулись на высокого, худощавого молодого человека с угрожающе резким профилем и чарующе смущенной улыбкой. Что же будет с сегодняшним счетоводом стекольного завода? Вернется, конечно, на руководящую комсомольскую работу, и некогда ему будет писать лирические стихи. Но ведь Саломея сказала, что он талантлив. А она — сама нежность — сурова и неподкупна, когда удаляется в страну своей души, страну поэзии. Так, может быть, и он, «недоучившийся студент» Эдуардас Межелайтис, оставаясь верным революции и преобразованиям, которые принесла она его Литве, не изменит поэзии? Станет литовским Маяковским?..

Думая так о приглянувшемся ему парне и отыскивая для Эдуардаса место в послевоенном будущем, Муромцев всё же не предполагал, что, не став ни литовским Блоком, ни литовским Маяковским, он достигнет большего, оставшись просто Межелайтисом, воспевшим Человека обновленной земли, более могущественного, нежели Фауст с его приобретенной у Сатаны властью.

Добравшись до дому, Дмитрий костяшками пальцев трижды постучал в мутно синеющий квадрат окна.

Калитку открыла Тася.

— Что так поздно?

— Астроном верен звездам, Тася, — торжественно, как заклятие, вымолвил Дмитрий.

— Какой астроном? Ты же был у литовцев.

— Вот именно. — Дмитрий всё еще находился под звездным гипнозом. — Там-то всё и стало на свои места. Я расскажу тебе…

— Но ты, наверное, голоден? Я сама только что вернулась из театра, и Софья Александровна приготовила чай. Мы ждали тебя.

Мама хлопотала у стола.

— Картофельные котлеты с луковым соусом, — возвестила она тоном маршала, выигравшего крупное сражение. — Садитесь, ребята, и ешьте, пока они горячие.

— Так что же это за астроном, Чиж? — спросила Тася.

— Это фигурально… Идея Людаса… Но исключительно верно… Прямо в яблочко… — с набитым ртом пытался объяснить Дмитрий.

— Было интересно? — спросила Тася.

— Ужасно жалею, что ты не могла пойти. Сказать, что было интересно, — значит, почти ничего не сказать. — Он проглотил третью котлету и принялся за чай. — Я тебе все расскажу… Постой! Откуда такой великолепный чай, мама?

— Лиле выдали на службе целых две пачки. Вот она с нами и поделилась. Пришла и принесла одну. Ну, а я отлила в баночку меда для ее девочек.

— Чертовски вкусный чай! Вот уж спасибо Лильке… Да, тебе бы, Тася, было очень интересно. Понимаешь, выступали и Людас, и Венцлова, и Корсакас. Хорошие стихи! Но не в этом дело. Самое главное — атмосфера. Убежденность какая-то удивительная. Словно не в Пензе проводился вечер поэзии, а в Каунасе или Вильнюсе…

— Бронислава Игнатьевна довольна? — спросила мама.

— Ну еще бы! Ведь Людас выступал первым. Не стихи, а целая программа боевых действий. Замечательный старик. Да вот, всё по порядку…

И тут Дмитрий внезапно обнаружил, что рассказывать, собственно, и нечего. Ну, выступили поэты со своими новыми стихотворениями… Ну, их очень доброжелательно, прямо радостно встретили… Ну, познакомился с молодым Межелайтисом, хорошо поговорили с ним. И наконец, возвращаясь с Гоголевской, смотрел на звездное небо и здорово размечтался. Но Тася словно бы прочитала партитуру его так и не прозвучавших мыслей.

— Вот уж не ожидала, что Грачев сможет так спеть Демона, — сказала Тася. — Бормотал себе под нос и вдруг, знаешь, попросил повторить и запел… И как! Сбереженный впрок, звучный и красивый голос.

— Лучше Батистини я Демона не слышала, — сказала мама. — Впрочем, из теперешних молодых мне нравится Мигай. — И вдруг засуетилась: — А вы знаете, дорогие, который сейчас час? — Мама демонстративно взяла с полочки свою гордость — мужские серебряные часы «Павел Буре» — и щелкнула крышкой. — Семь минут второго! А Таня проснется ровно в восемь.

— Вы ложитесь, Софья Александровна, я уберу…

— Нет уж, Тася-матушка. Вы с работы и опять на работу. Без вас управлюсь.

Она почти неслышно ходила в своих шлепанцах по комнате, моя и прибирая посуду. Иногда слабо звякала чашка о блюдце, позванивала ложечка и плескалась вода в эмалированном тазу.