Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

Законченный он или только начатый, не так уж важно в кардинальных интересах настоящего исследования (я привёл здесь мнение Репина и самого Бурлюка лишь как оговорку). Для нас сейчас (мы этим заняты) гораздо важнее знать, поскольку в этом произведении Бурлюка, так же, как и в других его произведениях, для которых автор этих строк был взят оригиналом, оказался автопортретом молодого maestro, этого искреннейшего и фанатичнейшего, как мы знаем, новатора современной русской живописи. (Достаточно заметить, что одно время выражение “бурлюкать” было принято в наших художественных кругах как terminus technicus.)

<…> Давид Бурлюк, тяжеловесный, плечистый, слегка согбенный, с выражением лица, отнюдь не чарующим, немножко неуклюжий, хоть и не без приязни к грациозничанью (на одной из подаренных мне акварелей красуется такая надпись Давида Давидовича: “Грациозному Николаю Николаевичу Евреинову”. Не замечательно ли, что из всех моих достоинств и недостатков Бурлюк выделил прежде всего… грациозность), “лёгкости”, дэндизму (это знаменитый лорнет, сюртук, кудлатые после завивки волосы и пр.), его степенный характер, далёкий от безыдейного вольничанья, деловитость, чисто русская прямота в связи с чисто французской (наносной) заковыристостью, его грубость, так странно вяжущаяся с его эстетизмом, его, выражаясь пословицей — “хоть не ладно строен, зато крепко сшит”, его, — наконец, то исключительно для него отличительное, но непередаваемое, невыразимое на словах, что всякий из нас знает (имею в виду друзей Бурлюка), как индивидуально-Бурлюковское, и что составляет, если не его charme, то во всяком случае оригинально-привлекательное, — все это (вглядитесь внимательнее) нашло своё полное, своё полнейшее выражение в “моих” портретах!..»

Пока Давид Давидович был в столицах, его семья пыталась наладить быт в Михалёве. Это было непросто. Марианна Бурлюк вспоминала, что вести хозяйство на 25 десятинах земли никто не умел — вся семья оказалась творческой, — а нанять работников было не на что. Мама была уже в возрасте, Надя ждала ребёнка, Маруся воспитывала маленького Додика, и Марианне пришлось делать всё самой. Она пекла хлеб, стирала, готовила, доила единственную корову, косила траву, собирала картошку и грибы. С началом войны ситуация стала ещё хуже — мужчины ушли на войну, женщины работали за двоих, цены на всё моментально выросли.

«Я очень любила Михалёво, его дали, что звали из каждого высокого старинного окна. <…> В Михалёво еды не было — не на что было её купить, искусство Бурлюка не было нужно никому», — много лет спустя, в 1963 году, писала Маруся Бурлюк в Прагу, Людмиле Кузнецовой-Бурлюк.

Тем не менее в Михалёве нередко бывали гости. Например, вместе с поэтом Шенгели туда приезжал Маяковский, несколько месяцев жил Хлебников, продолжавший работать над вычислением числовых закономерностей в судьбах людей. Тем летом и осенью он изучал жизнь Пушкина и дневники Марии Башкирцевой, а вечерами слушал, как Маруся играет на фортепиано Чайковского, Бетховена, Шопена, Моцарта. В последний раз он будет жить в Михалёве, «около Маруси, в 1915 году в мае и июне», — вспоминал Бурлюк.

Характер Давида Фёдоровича портился всё больше, и Людмила Иосифовна с Надеждой и с Марианной, поступившей в музыкальное училище при филармонии, перебрались в Москву. В большом доме с главой большого семейства Бурлюков остались Маруся с Додиком, кухарка Наталья и слуга Александр. Маруся вспоминала:

«В начале октября 1914 года Михалёво опустело: Вальдемар уехал в Пензу, чтобы завершить образование в местной художественной школе, мать с дочерью Надеждой, которая стала госпожой Безваль, уехали в Москву. Марианна поступила в Московскую консерваторию, Антон Безваль, муж Надежды, и Николай Бурлюк уехали в Петербург, первый чтобы окончить Электротехнический институт, Николай, чтобы получить диплом агронома. Я осталась жить на втором этаже большой усадьбы с моим годовалым сыном Давидом; первый этаж занял старый Бурлюк и наш слуга Александр.

Отец после тяжёлой болезни, длившейся год, потерял речь и умственную подвижность; по вечерам он сидел часами на синем диване, устремив взгляд в яркий огонь камина. В дневные часы высокую сгорбленную фигуру старика можно было видеть через высокие окна, которые выходили на безлюдные дорожки почти опустевшего парка; он передвигался с помощью тяжёлой палки.

<…> Белые стены комнаты были плотно увешаны холстами Кандинского, Франца Марка, Явленского, Лентулова, Кончаловского, К. Малевича, Куприна, Фалька, Ал. Экстер, Бродского, Грекова, Мюнтер, Гончаровой, Ларионова, Бурлюков и многих других известных художников».