Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

Писатель Сергей Спасский, друживший с Бурлюком и давший в своей книге «Маяковский и его спутники» множество интереснейших его характеристик, писал: «Бурлюк рассчитал, что война не благоприятствует искусству. На военном фоне шумные выступления футуристов выглядели бы неуместно. Проповедь империалистической войны для русских футуристов, в отличие от западного их собрата Маринетти, была совершенно неприемлемой. Открыто же протестовать против войны невозможно. К тому же Маяковский не имеет право выступать. Бурлюк не мыслит своей работы без “Володички”. Бурлюк почёл за благо переждать… Обычно проводивший зимы в центрах, в военные годы он затворился где-то около Уфы… Там жила в то время его семья…»

Глава двадцать первая. Башкирия

Добровольное изгнание в Башкирии, вдали от столиц с их диспутами и спорами о новых путях искусства, позволило Давиду Бурлюку вновь сосредоточиться на живописи. За неполные три года он написал около трёхсот картин, начав новый этап в своём творчестве — этап символического футуризма. «Как футурист — я являюсь представителем символического футуризма», — писал он в каталоге первой своей персональной выставки, состоявшейся в Самаре в марте 1917 года. Он вообще не любил устоявшихся стилей, направлений, приёмов. «Живой человек и живое творчество не маринуется в однообразии — ищет на путях формы неустанно», — писал Бурлюк Андрею Шемшурину в ноябре 1915 года. Шемшурин, так и не ушедший на фронт, был одним из немногих корреспондентов Бурлюка в течение военных лет. «Мне сюда никто не пишет», — жаловался ему Бурлюк в ноябре 1916 года. «И если бы я каждый день не писал картины, то скучал бы».

Уже 21 августа, через три недели после приезда на станцию Иглино Самаро-Златоустовской железной дороги, Бурлюк писал Шемшурину: «Я попал уже в сибирские степи — кругом татарва, башкиры, масса ярких красок, бронзовые тела — одно слово “Азия”. Решил писать “Русские после битвы при Калке”. <…> Сюда же (степи) переслана моей супругой, которую вскоре ожидаю в купе с сыновьями, Ваша открытка. Она, конечно, доставила мне большое удовольствие. В таких диких местах как ценишь голос другого культурного (своего) мира. <…> Сидя здесь, не хотелось бы ускользать от выставок». Картину эту не любивший сидеть на месте Бурлюк начал писать в Шафееве — деревне Шафеев Перевоз, что далеко на север и от Иглино, и от Уфы. Пейзаж с видом Шафеева он покажет позже на персональной выставке в Самаре.

О приезде в Башкирию Маруси с детьми Бурлюки, писавшие в Америке «в две руки», вспоминали так:

«Бурлюк переехал уже из голодной Москвы 1-го августа 1915 г. на Урал, под крыло отца Маруси, которая 30-го августа 1915 года, забрав 2-летнего сына первенца Додика и 4 мес. Никишу последовала за мужем. В кошельке молодой матери было 20 золотых по пяти рублей; — весь взятый “багаж” покидаемого навсегда нашего дворца состоял из корзинки с простынками и краюхи хлеба, данной ей на дорогу поселянкой деревни Михалёво, одной из 8 хозяек дворов этого маленького посёлка. Они все были бывшие крепостные графа Шереметьева.

В августе 1915 года крестьянки послали Марью — поставщицу молока и хлеба с советом-наказом:

— Уезжай! Мы тебя более здесь кормить не сможем.

Марья-посланец помогла Марии Никифоровне собраться, и слуга наш Александр на лошади “Богадельне” отвёз на станцию Пушкино, а Марья проводила Марусю до Москвы, где золотой помог ей купить в Москве место первого класса в сибирском экспрессе, идущем, без остановки в Москве, для посадки в Туле, 31-го августа.

Маруся и детки вечером 4-го сентября были в объятиях мужа и отца на станции Иглино, Самаро-Златоустовск. ж. дороги. Ехавшие в купе с фронта 4 врача отцовски помогали молодой матери — в эпоху военной разрухи трудном пути».

О том, что семья жены была связана с Башкирией, Давид Бурлюк упоминал в своих воспоминаниях об учёбе в Казани:

«Я никогда, тогда слушая его, не воображал, что женюсь на уфимской девушке… <…> что судьба и творчеством своим свяжет меня с Уфимской губернией и Уфимским музеем (сто семь картин моих числилось в Уфе до 1922 года в Государственном художественном музее)».

Только ли необходимость заработка послужила причиной для переезда? Может быть, это был ещё и страх перед войной? Вот, например, что Бурлюк писал Каменскому 18 сентября: «Я живу сейчас недалеко от Уфы и Перми. Твоё имение отсюда видно. <…> Я эвакуировал Москву, боясь нашествия немцев. Наиболее благоразумные уже уезжают. Всё моё семейство (жена и 2 сына) уже здесь. <…> Мне показалось быть противно в Москве, где не центром внимания теперь искусство, здесь же я имею возможность работать и не лезть из кожи материальных забот усмирения ради. Очень растолстел уже за этот месяц. Литературный материал у меня имеется. Рисунки имеются. Только (я верю, что ты, милочка, и меня не забудешь) не тревожь по-пустому, только когда книга уже под станок — пошлю. Маяковский, наверное, уже марширует. У Евреинова попроси для меня его книги (в деревне очень читается)».