Давид против Голиафа

Таким образом, он представляет собой «обвал» всех претензий на смысл, которые поддерживали на плаву современную культуру, позволяя Либеральному клубу навязывать себя человечеству как наиболее значимого, наиболее успешного «хозяина дискурса». Постмодернизм – это смерть культуры, а значит, и конец Современности, которая характеризуется, в первую очередь, секулярным гуманизмом – последней стадией вырождения эллинистического духа, пропущенного через фильтры так называемого Возрождения, далее, Просвещения и, наконец, той специфической эпохи Маркса – Энгельса – Дарвина – Фрейда, – логическим выходом из которого может быть только коллапс любого артикулированного высказывания.

Собственно говоря, предвосхищением этого коллапса стало ницшевское «Бог умер». Сам философ имел в виду, что «бог» (и все, что с этим понятием связано) перестал интересовать человека. В принципе, Ницше имел в виду достаточно банальную вещь: современный ему интеллектуал бесповоротно стал религиозным индифферентом. Забавно то, что самому Ницше не приходило в голову понять собственное высказывание буквально, не в смысле его «Сумерков божков (идолов)», а в смысле Рагнарёк, действительной смерти «олимпийских» или «асгардовских» сущностей. А если все же прочесть фразу Ницше буквально, то речь в ней может идти, конечно, только о затмении Великого существа – сына Земли и Неба, который объемлет в своем макрокосмическом бытии все состояния проявленной экзистенции. Иными словами, «смерть бога» может означать конец цикла исторического человечества в традиционалистском смысле, оккультации человека как действующего космического фактора. И действительно, вскоре после того, как Ницше бросил свою знаменитую фразу и сошел с ума, стало ясно, что «умер»-то именно человек.

Вот в чем дух и пафос современного постмодернистского кризиса, выжидавшего больше ста лет, чтобы грянуть как гром из общечеловеческой тучи: человек умер, умер, прежде всего, как цель мироздания и как мера вещей, умер как узел проблем и генератор диалектической напряженности… Умер, наконец, как носитель конфликта между сущностью и существованием, который предполагалось разрешить в том или ином футурологическом проекте. Апокалипсис свершился для человекоцентричной секуляристской реальности.

Пророческая эсхатология и традиционная доктрина циклов

Преамбула

Современная наука, особенно в ее фундаментальной теоретической части, все чаще обращается к вненаучным источникам в поисках вдохновения. Наиболее распространенным вненаучным источником, с которым работают физики, оказывается сакральный фольклор, причем не обязательно в версиях магистральных цивилизаций. Космогонические сказки папуасов или догонов не менее инспиративны для исчерпавших творческое воображение современных эйнштейнов, чем индийская метафизика, которая, кстати, давно и устойчиво является жертвой плагиата со стороны естественнонаучных сообществ Запада.

Да и сама фундаментальная наука представляет собой айсберг, открытый обыденному сознанию видимой вершиной, описывающей себя как рационализм, экспериментальный метод, путь проб и ошибок, который ведет к познанию будто бы «объективной истины». Людей в школе приучают думать о науке, как о чем-то глубоко противолежащем всему субъективному, случайному, иррациональному, и, наконец, просто абстрактно философскому, что допускается только в сфере ни к чему не обязывающих гуманитарных дисциплин, искусства и общей культуры.

Но у науки есть и невидимая часть айсберга – если в соответствующем водолазном оборудовании нырнуть и посмотреть на науку снизу, нашим глазам откроется поразительное для неподготовленных глаз зрелище. Фундаментальная наука обернется мистическим учением о разумной вселенной, своеобразным продуктом длительного исторического разложения неоплатонизма, в итоге которого появилось своего рода контрметафизика или светско-языческая «теология», главным предметом культа в которой оказывается независящий от человека «материальный разум» или мыслящая материя.

Ученые относятся к материальному миру как к идолу, обладающему силой, красотой и мудростью; объекту поклонения, который сам по себе непогрешим, и милости которого следует добиваться настойчивым изучением. Ученый верит в самостоятельное бытие «объективного мира», и даже такие осторожные вторжения субъективного дискурса, как гейзенберговская теория неопределенности (о влиянии свидетеля на свидетельствуемый процесс) воспринимаются как экстравагантный вызов на грани фола, чуть ли не духовная революция.

О том, как важен для ученых самый принцип объективности и независимости ноуменального мира от человеческого сознания, говорит и то, что все ученые по своей философской позиции – монисты, т. е. исповедуют принцип тотального всеединства сущего, причем само это единство полагается ими, разумеется, не в свидетельствующем субъекте, а именно в самих основаниях бытия.