Давид Седьмой

Бронштейн сыграл вничью матч на мировое первенство и почти стал чемпионом мира. Почти. После матча Вайнштейн высказал мнение, что Бронштейн является моральным победителем. Пусть так, но бесстрастная история, в которой ничего изменить нельзя, предпочитает не моральных победителей, а фактических. Шахматы, как и жизнь, безжалостны: стрелок, чуть-чуть не попавший в десятку и оставшийся без награды, не лучше того, кто бьет мимо мишени.

«Только один ход, – не уставал повторять Бронштейн. – Только один ход – и такая огромная разница!»

Но так уж устроен жестокий мир спорта: разница именно в этом ходе, в одном сантиметре, в доле секунды. В фотофинише, возносящем одного соперника на пьедестал, а другого низвергающего вниз. Именно в этом и заключается разница.

Когда пик карьеры остался позади, Таль продолжал просто жить и играть, стремясь извлечь как можно больше удовольствия от настоящего и не задумываясь, что скажут, подумают или напишут о нем.

К мнениям других о себе и о своем месте в шахматах Бронштейн относился крайне ревностно, и многочисленными дифирамбами известных шахматистов и рядовых любителей расцвечены его последние книги. Высказывания же высшего комплиментарного порядка он предоставил своим соавторам, озвучивая чрезвычайно высокую самооценку их голосами.

Бронштейн оставил после себя обширный архив, в котором хранил всё, начиная едва ли не с самых первых шагов в шахматах. Таль не собирал ни кубков, ни медалей, ни фотографий, ни дипломов, невозможно даже представить его за этим занятием.

Нет ничего плохого в озабоченности перед вечностью, но это посмертное честолюбие всегда превращалось у Таля в очередную шутку. Хмыкая, читал собственный некролог: «пожалуй, он мне может пригодиться – вот попаду ненароком в милицию, покажу им эту бумаженцию: если меня нет на свете, на кого ж составлять протокол…»

Замечательный русский писатель Варлам Шаламов, вспоминая детские годы, писал: «Чужой отличный ответ на любом занятии я воспринимал как личное оскорбление, как обиду», а Томас Манн, прочтя «Игру в бисер», воскликнул: «Все-таки неприятно, когда тебе напоминают, что ты не единственный!»

Похожие чувства испытывал Бронштейн, когда взошла звезда Михаила Таля. Хотя отношения между ними внешне были вполне дружескими, Бронштейн ревновал Таля к его успехам, эта ревность-зависть была заметна всем, и Таль тоже не мог этого не чувствовать.

«Он был честолюбив, тщеславен, эгоистичен. Затруднительно сказать, чего было больше. К этим чертам еще можно прибавить злопамятность, зависть к славе, мстительность. Он был очень чувствителен к славе и безрассудно ревнив».

Это характеристика Варлама Шаламова, данная одним из его искренних и близких друзей, восхищавшимся его рассказами. Читая ее, я тоже вспомнил о Давиде Бронштейне.

Михаил Ботвинник, отмечая лакуны в игре Таля, признавал, что когда начинается открытая счетная игра, ему нет равных.

Тигран Петросян заметил как-то, что лично знал только одного гения – Таля.

Самые высокие характеристики Талю давал Леонид Штейн, а у Марка Тайманова первоначальный скептицизм по отношению к Мише сменился безграничным восхищением. Такое же чувство к Талю испытывал Сало Флор, немало повидавший на своем веку.

И только Бронштейн говорил, что Таль не производит на него большого впечатления.

Корчной вспоминает, как во время первенства страны в Москве в 1957 году, наблюдая искрометную игру Таля, сокрушавшего одного соперника за другим, Бронштейн говорил: «Ну что Таль, вот он жертвует всё время, жертвует… Он думает, что он первый, кто играет в таком стиле. Посмотрел бы он на мои партии. Или молодого Болеславского. Он думает, что до него так никто не играл…»

Или в другой раз: «У меня очень экономичный стиль игры. Это Таль играл очень сложно, нагромождая варианты, которые в большинстве своем придумывал после партии. Все они нереальные. Таль просто закручивал позицию, нагнетая страх на партнеров».

В конце жизни он скажет: «Сейчас, когда я перебираю свой архив, я удивляюсь, как много писали обо мне газеты. Заголовки статей не отличались разнообразием. Еще до Таля меня называли волшебником и великим маэстро, гением комбинации!»

Внутренний самосуд напрочь отсутствовал у него, имела место быть только едкая горечь и обида на всё и вся. Джойс советовал три средства, чтобы обратить обиду в творчество: молчание, изгнание и хитроумие. Хитроумный Дэвик испробовал изгнание и молчание, но всё равно его творчество последнего периода пронизывают жалобы и обиды.

Никогда он не винил себя, всегда кого-то. Другого, другую, других, выуживая из фантастической памяти своей все новые факты в подтверждение приводимых им аргументов.

В Брюсселе на Кубке ГМА после партии Таля с Торре, закончившейся вничью, я спросил: «Миша, а почему ты так не сыграл? Там разве не лучше было?»

Таль задумался на мгновение. «Знаешь, просто не допёр…» Так никогда не смог бы ответить Давид Бронштейн.

Образ страдальца до сих пор ассоциируется с именем Бронштейна, в отличие от Таля – веселого, бесшабашного гения-гуляки, ни о чем не заботящегося и живущего сегодняшним днем.

* * *