Давид Седьмой

«С этим всё ясно, – положил Таль конец тягостному для него походу. – Дома скажем, что этого пока в Голландию не завезли…»

Федор Степун вспоминал Марину Цветаеву: «Было в Марининой манере чувствовать, думать и говорить и нечто не вполне приятное: некий неизничтожимый эгоцентризм ее душевных движений». Ему вторил Юрий Терапиано: «Об эгоцентричности Цветаевой можно написать целую диссертацию».

Шагал считал, что художник имеет право быть эгоистом, так как слишком напряженная работа не позволяет считаться с чувствами других.

Один из современников писал о великом писателе: «Решительно надо сделаться эгоистом вроде Чехова – только тогда и успеешь что-нибудь да сделать».

Мстислав Ростропович утверждал: «Те гении, которых я знал – Шостакович, Прокофьев – были смертельными эгоистами. Вероятно, когда Бог дает такое солнце в тебя, человек невольно начинает охранять это солнце. Прокофьев, например, куда бы он ни был приглашен, в одиннадцать вечера уходил. Уходил и из Кремля, там где Сталин сидел – не имело значения. И Шостакович где-нибудь в гостях сидит – часто бывало у меня дома, – когда сочтет нужным, скажет: “Поели, попили, пора по домам”. Они не сговаривались по этому поводу. Просто охраняли свой гений. Сохраняли то, что в них заложено, чтобы отдать это людям. Я знал еще гениев – Пикассо, например. Тоже жуткий эгоист был, нечеловеческий эгоист. Потому что все они понимали, что это за дар, и берегли его».

Можно согласиться или не согласиться с выдающимся музыкантом по поводу причин эгоцентризма, свойственного людям, наделенным необыкновенным талантом, но и Давид Бронштейн, и Михаил Таль, будучи по характеру совершенно разными людьми, требовали абсолютного внимания к себе. И хотя их эгоцентризм был наряжен в разные одежды, у обоих было огромное, соразмерное таланту честолюбие.

Корчной называет Давида Бронштейна гением. Что такое гений? Существуют ли градации гения? Всегда ли гений гениален? Когда гений перестает быть гением?

Очевидно, что в наше время всеобщего измельчания не избежало инфляции и это понятие. Сегодня молодые шахматисты легко раздают патенты на гениальность, причем речь идет о коллегах, играющих с ними в одних турнирах.

Лев Ландау в ответ на вопрос: «Говорят, вы – гений?» – серьезно ответил: «Нет, я не гений, но очень талантливый», а Роберт Фишер был предельно краток: «Гений – только слово. Если я выигрываю – я гений. Если нет – нет».

«Да, я лучший писатель… но у Катаева демон сильнее», – сказал однажды Юрий Олеша, сравнивая себя с Валентином Катаевым.

Не знаю, какими мерками могут быть измерены выдающиеся таланты Бронштейна и Таля, но все, близко знавшие Михаила Таля, поймут что я имею в виду: его демон был сильнее бронштейновского.

«Гений» – не математическая формула, гениальности нельзя научить или научиться. Нередко расцвет гения совпадает с годами юности, а последующая жизнь является лишь постепенным, порой и внезапным, угасанием «божественного пламени». Проявление гения возможно только в состоянии одухотворения и подъема, но одухотворение не может длиться вечно; такое состояние не поставишь на конвейер.

Рембо был поэтом всего четыре года. Мицкевич не писал стихов последние двадцать лет, но поэты, писавшие их до самой смерти, нередко оказывались только однофамильцами самих себя, от которых когда-то исходил божественный свет.

И Бронштейн, и Таль не были гениями на протяжении всей карьеры. Для Таля – это отрезок 1957–1960 годов, может быть, еще несколько лет. До конца жизни ему удавались порой «талевские» партии, уже в зрелом возрасте он осуществил длинную беспроигрышную серию, но когда речь заходит о феномене Таля, подразумевается нечто другое.

Расцвет Давида Бронштейна пришелся на первое послевоенное семилетие (1945–1951). Хотя и после этого он сыграл немало замечательных партий, из уникальных и единственных в своем роде его шахматы постепенно превращаются в шахматы блестящего гроссмейстера, но без того «ах!», какими были партии раннего Бронштейна. И когда речь идет о гении, опередившем время, мы вспоминаем Бронштейна, на одном дыхании вышедшем на Ботвинника и оказавшегося достойным соперником чемпиону мира.

Казалось, развал Советского Союза и наступившая свобода должны были принести им обоим огромное облегчение. Этого не произошло. Прожив жизнь при ином атмосферном давлении, они не смогли приспособиться к разреженному воздуху постсоветской России.

Неся в себе накопленный жизненный опыт в условиях, предложенных им временем и обстоятельствами, оба могли жить только в системе координат Советского Союза, при условии если бы их выпускали за границу, когда они бы того пожелали.

Неудивительно, что Бронштейну после долгих странствий в конце концов не показался Запад, а Таль откровенно страдал в Германии, где пытался жить в последний период жизни.

Но несмотря на наличие многих общих черт, между ними была и огромная разница. Прежде всего – фактическая. Став в двадцать три года чемпионом мира, Михаил Таль с необыкновенной легкостью осуществил то, на что только замахнулся Давид Бронштейн.