Давно хотела тебе сказать (сборник)

Эт занялась шитьем женской одежды. У нее была длинная узкая комната на площади, в бывшей лавочке, где она устраивала примерки, шила, кроила и утюжила, а за шторкой спала и готовила. Теперь она могла лежать в постели и разглядывать штампованные металлические квадратики на потолке, их цветочный узор – свою собственность. Артуру не нравилось, что Эт стала портнихой, потому что он считал ее для этого слишком умной. Она так старательно изучала историю, что у него сложилось преувеличенное мнение о ее способностях.

– И вообще, – сказала она ему, – чтобы платье было удачно скроено и хорошо сидело, требуется больше ума, чем для изложения школьникам истории войны 1812 года. Потому что про войну выучил один раз – и все, ничего ведь не изменится. А каждая сшитая тобой вещь – совершенно новая задача.

– И все же мне странно видеть, – ответил Артур, – как ты устроила свою жизнь.

Всем было странно, но только не самой Эт. Перемена произошла легко – от девочки, крутящей «колесо», до главной портнихи в городе. Других портних Эт вытеснила. Да что о них говорить: слабые, безропотные создания, ходили по домам и работали в темном углу за тарелку супа. За все годы у нее была только одна серьезная соперница – финка, называвшая себя «модным дизайнером». Некоторые клиентки переметнулись к ней, потому что люди никогда не бывают довольны тем, что имеют, но вскоре выяснилось, что ее платья, может, и стильные, но сидят безобразно. Эт о финке никогда не упоминала, она предоставила дамам самим разобраться, что к чему, но когда та уехала из Мок-Хилла в Торонто – где, судя по тому, что Эт наблюдала на улицах, никто не мог отличить хороший покрой от плохого, – Эт дала себе волю. Во время примерки она могла сказать заказчице:

– Вижу, вы все еще носите тот шеврон, который моя иностранная коллега сметала на живую нитку. Я давеча встретила вас на улице.

– Ах, знаю, знаю, – отвечала заказчица. – Но должна же я его сносить.

– Конечно. Да и какая вам разница – сзади-то себя не видно!

Клиентки терпели выходки Эт и даже привыкли к ним. Ужасная женщина, говорили о ней, Эт – ужасная женщина. Перед своей портнихой они представали в самом невыгодном свете, в сорочках и корсетах. Дамы, которые выглядели весьма уверенно и внушительно за стенами ее ателье, у Эт цепенели и стеснялись, демонстрируя затянутые в корсеты дрожащие хилые бедра, жалкие и отвислые груди, животы, раздутые или разодранные детьми и операциями.

Эт всегда плотно задергивала занавески на окнах и даже закалывала щель булавками.

– Чтобы мужчины не подглядывали.

Дамы нервно смеялись.

– И чтобы Джимми Сондерс не расшибся, когда споткнется, на вас заглядевшись.

Джимми Сондерс, ветеран Первой мировой, держал по соседству небольшую лавку, где продавалась упряжь и прочие кожевенные товары.

– Эт, ведь у Джимми Сондерса деревянная нога!

– Но глаза-то не деревянные. Да и все прочее тоже, насколько я знаю.

– Эт, вы ужасная женщина!

Эт следила за тем, чтобы Чар всегда была одета безупречно. Две неизменные претензии к Чар в Мок-Хилле касались ее слишком элегантных нарядов и курения. Она ведь была женой учителя, а потому ей надлежало воздерживаться и от того и от другого, но Артур, конечно, позволял ей делать все, что угодно, и даже купил мундштук, чтобы она стала похожей на даму из журнала. Она курила на танцевальном вечере в старшей школе, одетая в атласное вечернее платье с голой спиной. И танцевала с парнем, от которого забеременела одна из учениц, но Артуру было все равно. Он так и не выбился в директора. Дважды школьный совет отвергал его кандидатуру и приглашал кого-то со стороны, и директорский пост ему предоставили, да и то временно, лишь в 1942 году, потому что многих учителей забрали в армию.

Все эти годы Чар старалась сохранить фигуру. Только Эт и Артур знали, чего ей это стоило. И только Эт было известно все до мелочей. Их родители были грузные, и Чар унаследовала от них склонность к полноте. Эт же всегда оставалась худой как щепка. Чар занималась гимнастикой и каждый раз перед едой выпивала стакан теплой воды. Но иногда у нее отказывали тормоза. Эт своими глазами видела, как Чар за один присест уминала дюжину слоек со взбитыми сливками, полкило арахисовой карамели или целый лимонно-меренговый торт. Потом, бледная и испуганная, она принимала английскую соль в дозировке в три, в четыре, а то и в пять раз превышающей обычную. Два или три дня ей было совсем худо, организм обезвоживался, очищаясь от грехов, как говорила Эт. Тогда Чар вообще не могла смотреть на еду, и Эт должна была приходить и готовить Артуру ужин. Артур ничего не знал о торте, арахисовой карамели и прочем, как и об английской соли. Он думал, что жена набрала фунт-другой и теперь с непонятным фанатизмом истязает себя диетой. Это его беспокоило.

– Какая разница? Какое это имеет значение? – говорил он Эт. – Она все равно останется красавицей.

– Никакого вреда ей не будет, – успокаивала его Эт, с удовольствием уплетая ужин и радуясь, что беспокойство о жене не испортило аппетит и Артуру. Эт всегда кормила его вкусно и сытно.