…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Эугениуш: Нина кается, и мне тоже есть в чем. Когда недавно Янек написал для Project Syndicate статью, в которой утверждал, что неприязненное или даже враждебное отношение поляков к беженцам и эмигрантам порождено непроработанным уроком истории, я объяснял ему, что работают прежде всего другие механизмы, такие как страх перед чужим и многолетнее пребывание в коммунистической морозилке — все это тоже влияет на позицию поляков. Но после истории с законом об Институте национальной памяти должен признать его правоту. Многие аргументы, используемые правонационалистическими кругами, подтверждают идею Янека. Идея невиновности поляков, которую «Право и Справедливость» возносит на алтарь, заключается именно в изъятии из нашего исторического сознания неприглядных элементов. В этом смысле Янек прав: Польша, в отличие от других стран, не прошла нормального, постепенного процесса осмысления прошлого и очищения посредством приятия фактов и их последствий.

Нина: Тексты Янека время от времени страдают от того, что я называю «недоработанными фразами». В тексте, о котором говорил Генек, наиболее спорной была фраза о том, что поляки убили больше евреев, чем немцев. Когда мы встретились после публикации статьи в Берлине — в Польше уже бушевала буря, — я сказала Ясю: «Нужно было добавить: на территории оккупированной Польши». Он согласился, но вообще это ему свойственно.

Эугениуш: Это правда, мы не знаем, сколько немцев убила дивизия генерала Станислава Мачека[285] или сколько убили поляки под Монтекассино и так далее. Мы также не знаем, сколько точно евреев сожгли в Едвабне, потому что эксгумация была прервана. И несмотря на это, Янек называет цифру 1600, потому что столько евреев проживало в местечке до войны. Он сам дает оружие в руки оппонентам. Чтобы доказать неправоту Гросса, они начинают подсчитывать, сколько евреев может поместиться на квадратном метре. Но его задача — не установить подробности, а аргументировать сам тезис, ведь документы, на которые он опирается, ясно свидетельствуют о том, что в Едвабне произошел погром. Наверное, чтобы добиться большей достоверности и результативности в работе над общественным мнением, следовало быть более осторожным, с другой стороны, то, что писали другие — более осторожно, — осталось пылиться на полках библиотек.

Нина: «Соседи» были гранатой, разорвавшейся в сортире. После Ланцмана и его фильма «Шоа» никто, интересовавшийся этой темой, уже не мог сказать, что не знает об этой проблеме, но лишь после книги Гросса в Польше началась подлинная дискуссия.

Эугениуш: Все долго происходило согласно принципу Адама Михника, который тот сформулировал когда-то на Би-би-си во время дискуссии, посвященной современной истории. Он сказал, что если кто-то хочет критиковать собственный народ по фундаментальным вопросам, это следует делать исключительно тактично, дозировать боль, чтобы люди могли ее воспринять как собственную. А Гросс, его друг, пришел и взмахнул, как топором, этой правдой, которая его самого поразила чудовищностью насилия.

Нина: При этом следует заметить одну вещь. Янек пишет как поляк для поляков. Это честное, глубоко обоснованное нравственно стремление очистить от фальши историю народа, частью которого он себя чувствует. И которому хочет вернуть гордость.

Эугениуш: В том, что он делает, Янек тверд, как скала. А какова цена этого — не знаю. Думаю, что высокая.

Александр Перский Психолог, основатель Клиники исследований стресса в Каролинском институте (Швеция)

Мы росли в одном варшавском дворе. Знаем друг друга с детства. Мы жили друг напротив друга, я — на пятом этаже, Янек — на втором, так что мне сверху была видна его комната. И с этим связана одна забавная история…

До войны моя мама провела несколько лет в России и усвоила сталинские порядки. В то время в СССР опоздавшему на работу грозил лагерь, так что мама была чрезвычайно пунктуальна. Она всегда просыпалась заранее, чтобы я успел вовремя в школу. А мама Яся считала, что школа не так уж полезна, и позволяла сыну поваляться в постели. Когда я бежал в школу, он еще сладко спал, но Ясь потом стал профессором в Принстоне, а я — всего лишь доцентом в Стокгольме, так что Ханночка Шуманьская, видимо, лучше знала, как воспитывать детей.

Потом пришло время учебы в гимназии и Клуба искателей противоречий. Трудно передать тамошнюю атмосферу, потому что на самом деле, если говорить об идеях, энергии и интересе к миру, это была пороховая бочка. Мы организовывали разные конкурсы, вроде того, кто прочитает больше произведений французской литературы, — и ухитрялись читать по тому в день (например, Бальзака или Флобера).