…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Помню, после событий марта 1968 года я был уверен, что Янек — один из тех эмигрантов, кому будет несложно адаптироваться. Он легко сходился с людьми, был остроумен, обладал естественным чувством принадлежности к элите. Другие люди, часто не менее умные, рядом с ним выглядели провинциалами, не знали языков, не знали мира. Янек уже на старте обладал всеми преимуществами выходца из интеллигентной семьи и сумел ими воспользоваться.

Первый раскол в этой очень дружной и творческой компании, как я помню, был связан именно с Янеком. Когда после выхода Яцека Куроня и Кароля Модзелевского из тюрьмы вокруг них и Адама Михника собралась группа университетской молодежи, ее первой, кажется, политической инициативой стала подготовка осенью 1967 года листовки против войны во Вьетнаме. Хотя текст был антиамериканский, в нем ощущалась антисоветская подоплека, связанная с интервенцией в Венгрию в 1956 году. Помню, как Янек и его друг Анджей Менцвель пришли ко мне в поисках другого места и другой формы оппозиционной ангажированности — они отказались принимать участие в этой акции с листовками. Мы с Ядвигой Станишкис, Марцином Крулем, уже покойным Винициушем Нароеком[280], Якубом Карпиньским — других имен я сейчас уже не помню — создали небольшой интеллектуально-политический клуб. Янек оказался в нем единственным студентом, остальные были университетскими ассистентами. Приближался новый 1967 год. Я организовал вечеринку в складчину, и вдруг ко мне приходит Адам Михник и просит вернуть деньги: он узнал, что на вечеринке будет Гросс, и не хочет участвовать. Он был очень смущен, заикался больше обычного. Это, в сущности, мелкая, неважная история, тем более что мы вскоре оказались за решеткой, но она кое-что говорит о людях, позже приобретших известность.

Вновь я встретился с Янеком лишь после выхода из тюрьмы, за месяц до его отъезда из Польши. И после этой встречи я был абсолютно уверен, что у него все получится. Увидев его через три года, в 1972-м, в Лондоне, я пережил шок. Это был другой Янек Гросс. Так мне показалось. Прежний бунтарь, душа общества, превратился в немногословного мрачного человека. Казалось, он одинок, погружен в глубокую депрессию. Быть может, это было лишь временным явлением, связанным с пребыванием в Лондоне, где мы оба получили стипендию. Ведь время, которое он провел в США, в прекрасном Йельском университете, было в интеллектуальном отношении удачным для него периодом. Там Янек написал очень хорошую книгу об оккупированной Польше.

Когда я уезжал, Адам Михник сказал мне на прощание: «К счастью, Яцек и Кароль еще сидят», — намекая на то, что они бы меня осудили. Это было как пощечина. Мне казалось, ничто уже не будет в моей жизни таким, каким было до мартовских событий, что я еду навстречу неизвестности и больше не вернусь в Польшу. В определенном смысле эмиграция была для меня скорее формой самоубийства, нежели спасения. Это связано главным образом с тем, что для меня март 1968-го — не только массовые студенческие демонстрации, протесты писателей и политические игры наверху, но и взрыв глубоких залежей антисемитизма в обществе и исключение евреев из общественной жизни Польши. Осознание этого стало одной из причин моего отъезда.

Я спрашивал себя, имеет ли смысл жить в стране, в которой для меня нет места. Изгнанный из университета, я был лишен возможности продолжать академическую карьеру, но решающим стало сознание, что мне даже оппозиционной деятельностью заниматься не стоит — только дразнить антисемитов.

Когда вместе с группой мартовских эмигрантов, в том числе с братом Эугениушем и нашими женами, мы организовали в Швеции издававшийся позже в Париже и Лондоне ежеквартальник «Анекс», я с самого начала настаивал на том, чтобы он не был ни политическим, ни идеологическим: мы — польские эмигранты особого рода и, в отличие от предшествующих волн беженцев, не имеем неоспоримого чувства принадлежности к Польше и порожденного им безусловного морального права принимать участие в ее политических делах. По этой причине после введения военного положения у меня возник конфликт с парижской «Культурой» и лично с Густавом Герлингом-Грудзиньским. Они были убеждены, что настало время, когда эмиграция должна взять на себя функции лидера, вдохновляя движение сопротивления на родине. Я тогда написал текст, в котором открыто дистанцировался от подобного понимания задач эмиграции. Оно казалось мне анахроничным, совершенно оторванным от польской действительности. Во всяком случае, мы, организаторы «Анекса», решили, что должны использовать свою привилегированную ситуацию: ведь, будучи на Западе и в большинстве своем вращаясь в академической среде, мы имели доступ к значимым дискуссиям, книгам, публикациям и могли, так сказать, поставлять разнообразную духовную пищу интеллектуально и политически независимым кругам в Польше. Мы публиковали тексты левые, либеральные и консервативные. Отсюда и название. Сначала, правда, кто-то предлагал вариант «Заграничное приложение», но потом возник «Анекс» — и так и осталось.