De Personae / О Личностях. Том I

Большевики потребовали передать власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, заявив, что буржуазные партии должны быть полностью отстранены от участия в управлении государством. Подавляющее большинство отклонило данное предложение. Вскоре Учредительное собрание было распущено, большевики остались у власти и начали осуществлять свою программу.

Я часто сопровождал друзей в Смольный, громадный монастырь, где в прошлые годы аристократы воспитывали своих дочерей. Теперь там находился Совет народных комиссаров и другие правительственные учреждения. Все пути вели к Смольному, все приказы шли оттуда.

В одном из залов была устроена столовая, напоминающая скорее солдатский буфет, где питались служащие Смольного и вместе с ними все народные комиссары. В заграничных газетах писали о «роскошных обедах с шампанским и икрой, когда народ за стеной голодает». Я видел эти «роскошные обеды», состоящие из бледного чая и куска чёрного хлеба без масла. Пища и питьё занимали ничтожное место в беспокойной жизни этих идеалистов и фанатиков–реформаторов.

Хёглунд и Чильбум познакомили меня со многими видными деятелями нового правительства, среди них были министр финансов Менжинский[654], министр торговли Вронский[655], глава Государственного банка Пятаков[656], остроумный Радек[657], Бухарин и Урицкий[658], возглавлявший милицию Петрограда и убитый эсерами 31 августа 1918 года.

Я был рядом с Линдхагеном, когда он однажды спросил Ленина, как тот разрешил бы вопрос о едином мировом языке, и Ленин ответил: «Сейчас мы думаем о более важных вещах». Он был совершенно прав. Но ответ крайне разочаровал Линдхагена. Я вспомнил моего старого учителя математики в Эстермальме, в 1912 г. мы столкнулись с ним на Стурегатан. Он жаловался на жестокость времени, беспокоился о судьбе шведского народа. Ошибку делают радикальные политики, они развращают рабочих, говорил он. Но больше других он презирал Линдхагена.

Люди неправильно судят обо всех крупных личностях. Карл Линдхаген не стал исключением. Он поднялся высоко над горизонтом своего времени. Введение единого мирового языка стало для него важнейшей целью. Для него не имело никакого значения различие людей по расам, цвету кожи и религии. Будучи христианином, он глубоко чтил Моисея, Мухаммеда, Конфуция. Он боролся за мир во всём мире и сочувствовал всем нищим и угнетённым, будь то отдельные люди или целые государства, такие как Индия и Китай.

Линдхагена считают фантастом и мечтателем, но на самом деле он был реалистом, гражданином мира, опередившим своё время. Его имя войдёт в историю наряду с другими именами великих и благородных людей, живших в своё время в Швеции.

В тот поздний вечер мы с Линдхагеном шли пешком домой из Смольного. Было темно и холодно, кругом лежали высокие сугробы. До центра было далеко, извозчиков не было видно. Линдхаген собрался ночевать в моей комнате. У него был номер в гостинице рядом с «Европейской», где жил я, но по ночам в городе становилось очень беспокойно, совершались налёты и убийства, и ему не хотелось оставаться одному в комнате. «Понимаешь, у меня жена и дети, я должен помнить о них», — говорил он. Я предложил ему перебраться ко мне в номер, где стояли две кровати, и он с большим облегчением согласился.

Только мы улеглись в постели, как раздался страшный стук. Я встал, открыл дверь и увидел с десяток вооружённых людей. Они хотели произвести обыск. Зная лишь несколько слов по–русски, я стал при помощи жестов и этих слов объяснять, что мы шведы и у нас нет ничего интересного и запрещённого. Меня поняли и отправились дальше. Линдхаген счёл, что переговоры были слишком затяжными, но на другой день он сообщил нашим друзьям: «Как только Ашберг появился в ночной рубахе, они в панике разбежались».

Вместе с Чильбумом я побывал у Александра Шляпникова[659], тогдашнего министра труда и железных дорог. Заброшенный и одинокий, он сидел в огромном здании министерства, на службе у него состояло два десятка людей, вместо тысяч прежних чиновников.

Побывал я и в Государственном банке, президентом которого был Пятаков и вице–президентом Фюрстенберг[660], с которым я уже был знаком. Меня поразило, что в течение всего разговора Пятаков не проронил ни единого слова. Он сидел в председательском кресле и с глубоким вниманием выслушивал все мои рассуждения и предложения. Длинные волосы и рыжая эспаньолка делали его похожим на живого натурщика для картины голландского художника XVI века. Через много лет он навестил меня в Париже и, когда мы заговорили о прошлом, сказал, что отлично помнит мой визит в банк. Ему тогда было немногим больше двадцати лет и он абсолютно ничего не понимал в моих экономических рассуждениях, поэтому боялся раскрыть рот. Однако, если судить по тому вкладу в экономическую жизнь, который сделал Пятаков, он очень быстро вник в суть экономических проблем.