De Personae / О Личностях. Том I

Попробую объясниться. Начну прежде всего с предварительного социологического описания интеллектуала, которое представляется мне наиболее продуктивным: «Интеллектуала, — пишут Питер Бергер и Томас Лукман в своей знаменитой работе “Социальное конструирование реальности”, — мы можем определить как эксперта, экспертиза которого не является желательной для общества в целом. Это предопределяет переопределение знания vis–a–vis (фр. напротив. — С. З.) к “официальному” учению, т. е. это нечто большее, чем просто отклонение в интерпретации последнего. Поэтому интеллектуал, по определению, оказывается маргинальным типом. Был ли он сначала маргиналом, чтобы затем сделаться интеллектуалом (как это было в случае со многими еврейскими интеллектуалами на современном Западе), либо его маргинальность была прямым следствием интеллектуальных аберраций (как в случае подвергнутого остракизму еретика), — нас сейчас не интересует. В любом случае его социальная маргинальность выражает отсутствующую теоретическую интеграцию в универсум его общества. Он оказывается контр–экспертом в деле определения реальности. Подобно “официальному” эксперту, он делает проект общества в целом»[873].

Интеллектуалом в этом смысле предстаёт перед нами Георгий Гамов в 1920-1930‑е гт., исходную маргинальность которому обеспечила не национальная, а социальная принадлежность. Неизгладимый отпечаток на него наложило полное гимназическое образование, резко выделявшее его среди подавляющего большинства сверстников в СССР (другой одессит, Юрий Олеша, полагал, что любой окончивший гимназию мог считать себя в Советском Союзе образованным человеком). Не без кокетства он в январе 1932 г. в графе личного листка по учёту кадров о знании иностранных языков написал: «Читает и переводит со словарём — древнеегипетский, читает и может объясниться — французский, владеет свободно — немецкий, английский, датский»[874]. Нехарактерными для «советских парней» его возраста были и элитарные культурные запросы и предпочтения Георгия Гамова, которые при их предании гласности кое–кто мог назвать тогда «упадническими» (именно так произносили это слово–ярлык воинствующие философы–марксисты 1920-1930‑х гт., которых смертельно боялся Гамов). Наглядной иллюстрацией вкусов Гамова может послужить его письмо Т. Н. Кастериной от 1 января 1927 г. с двумя стихотворными эпиграфами: «Михаил Сергеевич повернётся / Ко мне из кресла цвета “бискр”, / Стекло пенснейное проснётся, / Переплеснётся блеском искр» (А. Белый). И следующий эпиграф: «И вновь обычным стало море, / Маяк уныло замигал, / Когда на низком семафоре / Последний отдали сигнал» (А. Блок). А вот само письмо: «Ленинград, 1‑го января 1927 г. Dear Tatiana! Только что вернулся из Москвы и нашёл твоё письмо. На съезде было очень забавно — много ругались из–за теории относительности с москвичами. Бродил по Щукину и Морозову — смотрел импрессионистов — очень понравились Гоген и Ван Гог. Были на “Ревизоре” у Мейерхольда — чрезвычайно — кончается хороводом через партер — Хлестаков в круглых очках и в кивере, а Осип — только из пелёнок. В Питере холодно (-16 градусов), взялся всерьёз за Египет и Дальний Восток. Физику пока забросил — это называется путешествие в Египет для отдыха. Даже завтра иду в Александринку на “Цезаря и Клеопатру”. Весной, вероятно, поеду на всё лето в Gottingen и по Германии. Пока практикуюсь в немецком и учусь носить смокинг. Кстати, получил письмо от Юрия Германовича Рабиновича (Y. G. Rainich) из Michigan-a (USA). Пишет много интересного об Америке. Он сейчас много работает по теории кривых пространств — прислал мне свои оттиски. Новый год встретил как полагается — сидя у себя на диване и читая Канта. На старое Рождество устраивал ёлку в лесу — вылазка на лыжах — бенгальские огни — аккумуляторы и пр. Надеемся попасть в милицию. Ну, пока. Всех благ. Поклон Нине и Марусе. Юра»[875].