De Personae / О Личностях. Том I

В памяти Георгия Гамова от отца осталась одна примечательная отметина: в классе, где он преподавал, учился Лев Бронштейн, будущий знаменитый революционер Троцкий, который в своих мемуарах (Лев Троцкий. «Моя жизнь») отозвался о своём учителе литературы без всякой благодарности и почтения. А двоюродный брат Гамова по материнской линии Всеволод Владимирович Лебединцев стал известным революционером–террористом Кальвино, казнённым с другими заговорщиками после неудачного покушения на министра юстиции Щегловитова (он был выведен Леонидом Андреевым в образе Вернера в «Рассказе о семи повешенных»). Что до социального происхождения Гамова, справедливости ради надо отметить, что оно не только делало его объектом особого внимания при всяких чистках и проверках, которые ему приходилось проходить в богатые на них времена как дворянину и сыну статского советника. В одном из ленинградских архивов сохранилась справка, лучше сказать — записка, приколотая к фотографии Гамова 1922 г. Записка, в которой указана «принадлежность к сословию до революции — дворянин» (слово «дворянин» было кем–то подчёркнуто). По–видимому, этот факт биографии не раз портил ему жизнь. Недаром в студенческие годы за ним закрепилось прозвище «кающийся дворянин». Не потому ли, что в анкетах он по–разному указывал своё социальное происхождение: то — «дворянское», то — «сын преподавателя средней школы» и трудовая интеллигенция[871]. Оно, это происхождение, в варианте «сын преподавателя» освобождало его от платы за учёбу в Ленинградском университете как отпрыску «шкраба» и члена профсоюза.

Однако не будучи «советским парнем», Георгий Гамов в некоторых существенных чертах своего человеческого и умственного облика был советским интеллектуалом чекана «золотых 1920‑х» с их «коммунистической всечеловечностью» (интернационализмом, пафосом мировой революции и т. п.), ознаменованных прорывом советской культуры и науки на передовые позиции в мире. Я говорю лишь о «некоторых» чертах, ибо Гамов с его пресловутой «осторожностью» стремился, например, держаться как можно дальше от политики, этого интеллигентского наркотика тех лет. Скажем, его друг Лев Ландау был в этом плане намного более ярок: Ландау, писал о нём Гамов, «всегда был ревностным марксистом, но троцкистского толка. Во время посещений Копенгагена или Кембриджа, когда я был там, он всегда носил красную спортивную куртку как символ своих марксистских взглядов, что делало его похожим соответственно на датского почтальона или английский почтовый ящик. Обычно он любил повторять, что сколь бы плохо ни было сейчас в Советской России, в капиталистических странах всё определённо хуже, и что его тошнит от вида “выпирающих мускулов” немецкого шуцмана или британского бобби»[872]. Ландау сумел найти и, так сказать, внутрисоветское применение своим идеологическим пристрастиям: опираясь на опыт своих зарубежных командировок, он опубликовал в «Известиях» за 23 ноября 1935 г. ошеломившую научную общественность статью «Буржуазия и современная физика». Ландау обличал западных физиков, которые подпали под влияние буржуазной идеологии; Эддингтона и Джинса он бестрепетно назвал «физиками средней руки, чьи работы не слишком значительны». Ландау не остановился даже перед критикой Нильса Бора, которому он, равно как и Гамов, был многим обязан. Но здесь речь шла ещё о сравнительно вегетарианских годах каннибалистского сталинского режима, в чём арестованному и обвинённому в участии в контрреволюционном троцкистском заговоре Ландау пришлось на собственном горьком опыте убедиться в эпоху Большого террора. А спасли его от неминуемой гибели всё тот же Бор, вступившийся за Ландау перед советским руководством, да Пётр Капица, под чьё личное поручительство Ландау выпустили из тюрьмы и закрыли заведённое на него дело.

Несравненно более типичен Гамов был в другом отношении: он стал первым живым воплощением в нашей стране интеллектуала новой формации, с вселенским кругозором и удостоверенной СМИ универсальной компетентностью, ироника и гуру, взысканного тайнами высшей духовности. Массовое производство и потребление подобного рода интеллектуалов началось в 1960‑е гг., после инициировавших широкую и бурную общественную дискуссию стихотворения Бориса Слуцкого («Что–то физики нынче в почёте…») и фильма Михаила Ромма «Девять дней одного года». Тогда их предстателем перед Богом и интеллигенцией стал Лев Ландау, но первым советским интеллектуалом большого стиля следует всё–таки считать Георгия Гамова. Пётр Капица, который мог бы претендовать на эту небесспорную честь, был на десять лет старше Гамова и являлся, в отличие от него, выражаясь на нынешний манер, человеком модерна, а не постмодерна.