Дебютант

И Калитин боялся, что однажды эти грезы прекратят питать, возрождать, обнадеживать его. Станут просто памятью — пресной, никчемной, обременяющей. Он даже пытался ограничить себя, ведь бросил же он курить по совету врачей, пил умеренно!

А теперь, после диагноза, смысла откладывать и копить уже не было. И Калитин собирался прибегнуть к испытанному своему лекарству: устроить пиршество, наесться, захлебнуться Островом, теми яствами, что раньше давали ему острое, наркотически объемное чувство бессмертия в пределах жизни и за ними, — чтобы ныне заглушить банальное, плоское чувство смерти, выиграть хоть неделю, хоть день, пробудить в себе силы, необходимые, чтобы круто развернуть судьбу, утвердиться в надежде на спасение.

Калитин налил еще коньяку. Он готовился вспоминать. В отблесках пламени, пронизанных золотым шитьем искр, он видел рдеющий студень Реки на закате. В пятнах тьмы, что возникали меж языков огня как тайная часть, скрытая вторая натура пламени, — узнавал двойственность своего дара.

Он пил, восторгаясь самим собой вспоминающим, создавая симфонию, мистическую космогонию Острова, предопределившую их связь, обреченность друг на друга.

История Острова началась давно. Могучая Река разрушила известняковую гряду на своем пути. В ее толще скрывались окаменевшие сростки кораллов, соцветия лилий на суставчатых, распадающихся на колечки стеблях, лаковые пудреницы брахиопод. Река размыла известняк, остался лишь единственный холм гряды, не поддающийся воде, обтекающей его. На нем выросли деревья, поселились в каменных норах звери, в отвесах, откосах свили гнезда птицы.

Самые первые люди, что нашли Остров, избегали жить там, хотя на Острове были удобные глубокие пещеры. Расположенный посреди бурной воды, одинокий, замкнутый, грозный — только в самую высокую сушь, случавшуюся в одно лето из десяти, открывалась к нему узкая дорожка посуху, — Остров самой природой был создан как место уединения, иномирия, встреч с верхними силами.

Люди издревле строили на Острове капища. Остров видел каменных толстобоких божков палеолита, божков из глины, из кости, деревянных резных истуканов.

Потом пришли монахи, силой крестившие местные племена. Они корчевали и жгли деревянных идолов, не имевших больше силы оборонить себя и веру.

Монахи срубили священное дерево, единственный на Острове дуб, старый, кривой, вросший корнями в желтые камни, и поставили на том месте часовню. Спалили прежних богов из липы и ясеня, а угли ссыпали в воду. Только древний алтарный камень, омытый кровью, гранитный валун, чуждый местной природе, неведомо кем и как — на плоту ли, по льду на катках — привезенный на Остров с севера, не смогли ни расколоть, ни своротить. Так он и лежал посреди Острова, как мертвый, но нетленный бог.

Часовня дала начало крепости-монастырю, охранявшей рубеж государства от кочевников, сторожившей естественную границу, что разделяла лес и степь; возносились под ее сводами горячие молитвы о правителях и войске. Потом степь была покорена, хоть не раз еще вспыхивала дикими бунтами.

Монастырь ширился, строился из того же камня, на котором был воздвигнут. Вверху возводились храмы, колокольни, палаты, стены, башни. Внизу множились ходы каменоломен, что спускались все глубже, превращались затем в подвалы, кельи, хранилища, костницы, сберегавшие мощи усопших подвижников, дававшие славу монастырю.

Там же, в ярусах нижнего Острова, где существовало только долгое время камня, жили и безвестно умирали насильно постриженные в монашество узники, сосланные, отрешенные от светских личин, от былых имен, деяний и судеб. Им были ведомы лишь года: весной в половодье речная вода сочилась в темницы. Камень хранил их затесы, слепые записи, криво змеящиеся по стенам, летопись тьмы, отчаяния, веры. На них, безымянных, заживо умерщвленных, верхний, владетельный Остров тоже основывал свою крепнущую силу, рос на медленных, скупых, злых дрожжах их страдания.

Потом нижние ярусы опустели. Бывшие кельи стали обваливаться, хороня прошлое. Узников теперь содержали в каземате наверху, поставленном на мысу еще во времена, когда по Реке под парусом и на веслах гуляли разбойничьи ватаги.

Остров уже не был фронтиром Империи, раздвинувшей границы к морям и океанам, покорившей многие языки. Эти языки и звучали в камерах каземата — языки повстанцев, языки вольности, сопровождаемые теперь звоном кандалов.

Хоронили узников тут же, на мысу. Ставили известняковые кресты католического обряда, выбивали чужим алфавитом имена. Но морозы, дожди и туманы выедали известняк, стирали буквы и цифры. На стенах каземата оставались нацарапанные строки: стихи поэтов, чертежи ученых, клятвы офицеров.

А по Реке потянулись уже бурлацкие баржи с зерном, пошли колесные пароходы, пестрящие шляпами и зонтиками.