Дед

Ганин помимо воли облизнулся, но тут же вспомнил: городским парное, из-под коровки молочко было противопоказано. Сколько раз пробовали, и все выходило им боком. С деревенских как с гуся вода, хоть цистерну молока выпей. Городские же после парного коротали ночи под кустом, костеря и молочко, и деревню, и подбросившую неожиданный «сюрприз» судьбу.

Вспомнив это, Ганин посмотрел еще раз с сожалением на крынку и решил, что к молоку не притронется ни за какие коврижки.

Разлили дымящиеся щи по тарелкам. Разлили самогон по рюмкам. Чокнулись.

– Ну, за приезд, доченька, – сказала Агафья.

Из рюмки она пригубила едва-едва, глаза ее увлажнились. «А ведь голубые были когда-то у бабки глаза! – с удивлением подумал Ганин. – Ведь была красавицей всего каких-то полвека назад».

Агафья промокнула губы платочком, разгладила руками скатерть.

– Ну, как жизнь-то, Галюшка? Как доехала? Все рассказывай.

Старушка уперла колючие кулачки в подбородок и уставилась на Галю, приготовилась слушать. Ганин потянулся за бутылкой – чего уж стесняться, раз его все равно игнорируют – и поймал новый злобный взгляд.

– Смотри, москвич, не упейся тут. Видишь, девонька, кого привезла? Чуть что к бутылке – верно, алкаш.

– Да не алкаш он, бабушка. С дороги просто.

– Знаем мы таких: чуть отвернешься, уже нализался, лежит пьян-пьяным под кустом. Ну, рассказывай, рассказывай ты.

Ганин, чтобы позлить бабку, налил себе полную рюмку и выпил, кивнув женщинам, не чокаясь.

Рассказывать Гале было особенно нечего. Ехали они нудно и долго. В пути автобус все же сломался – перегрелся мотор, повалило из-под капота черным. Водитель вышел, долго курил и чесал лоб, потом полез исправлять поломку руками, помогал себе трехэтажным матом, а пассажиры, кто не спал, высыпали на солнце и стояли, стояли, стояли. Ганину казалось, что они прожарились, как шашлыки. Потом, кашлянув, автобус поехал дальше. Вот и весь сказ.

– … вот и весь сказ, бабочка. Уморились мы, – сказала Галя. – Ну, а жизнь. Работа и дом – вот моя жизнь. По развлечениям не хожу, городского бытья не вижу.

– А ты походи! – посоветовала старушка. – Походи, походи, чего тебе, молодой, дома сидеть? Глядишь, походишь, да присмотришься, может, женишка приищешь себе, – наличие Ганина в качестве жениха Агафья игнорировала.

Галя кивнула, спорить не стала.

– Да ты устала! – увидела вдруг старушка.

– Что ты, Агафья! Вовсе нет!

– Устала, устала, не спорь. Глаза вон сами собой закрываются, – Агафья засуетилась. – А я тебе постелю!

– Не надо, бабочка, я сама.

– Ты это слово забудь, пока тут живешь! А я на что? Неужто доченьке постельку не приготовлю? Не обогрею, не накормлю? Ты же домой приехала, странница блудная. Сиди, отдыхай!

– Вместе нам стели, – подначил Ганин бабку, не удержавшись. – И чтобы две простыни, укрываться.

– Шиш тебе, – огрызнулась старуха, гремя ящиками комода. – Ляжешь вон в сенях отдельно. На пол.

Ганин, которому алкоголь уже ударил в голову, разулыбался, ущипнул Галю за попу. Та ойкнула, шлепнула его по руке. Потом придвинулась. «Привыкай, – шепнула. – Такая вот бабка Агафья. Я раз на каникулы приехала с однокурсником, так она его кипятком – только чтоб от меня отлип. Потом божилась, что не нарочно. Да я ей не верю».

– Кипятком? – Ганин покосился на печь, куда полезла стелить постель, кряхтя и приговаривая что-то свое, Агафья. Со своего места ему был виден только тощий, в юбке, старухин зад да две торчащие ноги в чулках.

– Бабушка такой момент выбрала: он мыться пошел и кричит из бани: «Поддай водицы!» А она говорит: «Сейчас я тебе поддам!» Да как плеснет ему на спину черпак кипятку! Повезли его в город, мазали спину мазью в больнице. А пока мазали, решили на всякий случай анализы взять. И взяли. И, ты представляешь, нашли у того парня дурную болезнь – подцепил где-то. Хорошо, не успели мы… Того-этого.

Ганин поскреб подбородок: хороша бабушка, ничего не скажешь. Ясновидящая она, что ли? А коли так – знает ли она, что у него в холстине припрятано? А каких они дел в лесу натворили? И если знает, то расскажет ли Гале прежде, чем он сам решится? По старухиному заду на печи определить это было сложно.

– Ну, – наконец спустилась на грешную землю бабка Агафья, – постелила я тебе наверху доченька, спи-отдыхай. А печь не топи, тут и так духота, а станет совсем тяжко. А лучше-ка окна пошире открой: будет воздух свежее и сон крепче. Жарища-то какая стоит. Только ночью и спасение нам.

Она расцеловала Галю в обе щеки.

– Пойду я. Рыдать больше не вздумай. Съешь лучше еще щец. И посуду не мой, приду утром, сама намою. А вода у вас есть, я проверяла – умываться захочешь, включай, не боясь. Может сначала со ржавчиной пойти, но потом разойдется.

От всей этой нехитрой заботы Галя, казалось, вот-вот была готова снова заплакать.

– Спасибо, бабочка, – щеки ее порозовели. – Может, на посошок? – предложила она робко.

Старуха откликнулась с охотой:

– А можно и на посошок! – Но снова отпила из рюмки чуть-чуть, поставила на стол недопитую.

Ганин бахнул свою залпом, отправил в рот полную ложку щей – захрустел, расслабился.