Дед

В этот момент раздался душераздирающий крик. Серега таки залепил Игорю кулаком, и теперь они упали оба не в силах держаться на ногах. Разнимать дерущихся кинулся Степан, но, будучи сам навеселе, не удержал равновесия и рухнул на них сверху. Телевизионщики – в которых от выпитого проснулось чувство профессионального братства – решили, что это драка двое на одного и что это нечестно. Один из них поднялся и огрел Степана по спине треногой от камеры. Степан взвыл. В ответ Виктор Сергеевич – для которого тренога была недопустимым аргументом в пьяной ссоре – ткнул человеку с треногой в брюхо кулаком. Пристыдил его: «Нехорошо, не надо так делать». Но это послужило стимулом к действию для оставшихся: двое других телевизионщиков, до сей поры колебавшихся, вступать ли в драку, залпом допили содержимое своих кружек и вдвоем прыгнули на Виктора Сергеевича. Все вокруг в одночасье встало с ног на голову, завертелось и запрыгало.

– Ай, больно! – кричал кто-то из суматохи.

– Лови, родной! – отвечали ему, и слышался звук сочной оплеухи.

– Хватай длинного, мужики! – кричали третьи.

Ганин с Галиной Веденеевой стояли над копошащимся, матюгающимся месивом и продолжали разговор.

– Ну, так что? Что с вашими мертвецами, Андрей?

– Дает слабину подсознание, Галя. Днем насмотришься, а ночью лезет изо всех щелей.

– Вы не хотите помочь своим в драке?

– Отнюдь. Они справятся и без меня. А я только с утра надел чистую футболку.

– Вы неверующий и носите крест?

Ганин машинально нащупал на груди деревянное массивное распятие, подарок отца Дормидона. С момента выхода из камеры он носил его не снимая.

– Хорошенькая все же получится у вас статья, Галя, – сказал он. – Главарь банды разговаривает с мертвецами, носит крест и верит в логику.

– Не удивлюсь, если в рюкзаке у вас найдутся гусиные лапки.

– И колода крапленых карт…

– И ожерелье из зубов бывших любовниц.

Они посмотрели друг на друга, пожалуй, впервые за долгое время без неприязни и расхохотались. Из дерущейся кучи показалась взлохмаченная голова Сереги и спросила:

– Я не понял, Андрюха. Ты чо, за нас не впишешься?

Гудели до позднего вечера. Выпили все, что перепало от губернаторских щедрот. Потом послали телевизионщиков к эмчеэсникам – они обещаниями снять кино про героическое МЧС выклянчили у них бутылку самогона. Серега плясал казачка и, не удержавшись, так и рухнул замертво красной мордой в пыль. Треногу под камеру погнули. Степан обмяк, сидя на бревне. Взрослые мужики блевали на зеленую траву. Все было отвратительно.

Трезвый Ганин пошел бродить с телефоном – искать связь. С ним ушла Галина Веденеева. Так они и бродили по лесу – сначала молча, а потом потихоньку, сами того не замечая, стали перекидываться фразами, говорить. Когда опомнились, стояла над лесом огромная круглая луна. К тому времени Ганин успел рассказать про деда, про Варю, про проклятую огромную Москву, а Галя – про детство в деревне, про старую избу, в которой жили ее родители, про маму, которую почитали колдуньей, и про отца – черноглазого кудрявого красавца, рано сгинувшего при неясных обстоятельствах. Была Галя единственным ребенком в семье, выучилась на журналистку в областной столице. Пока все девчонки старались устроиться в городе, навостряли свои длинные ресницы на Питер и Москву, она, получив диплом, вернулась работать в райцентр – поближе к родной деревне. Серая земля не отпускала и ее тоже, тянула к себе – лаской, мольбами, тоской.

– Звали меня в Новгород – в губернаторский аппарат. Говорили: пару годиков поработаешь и, глядишь, двинут тебя дальше по административной части в большой город. Да только на что он мне? Что я там буду делать? Сталь, бетон… А у нас выходишь на откос, а внизу речка, Дубенкой зовется. И по обеим сторонам – песок, чистый-чистый, золотой-золотой. И такой на откосе воздух, такими разнотравьем и пряностями ударяет в голову, что хочется плакать – от счастья и от грусти. От счастья, потому все это есть. А от грусти, что однажды с этим придется навсегда проститься.

Про проститься Ганин кое-что понимал. Его в Москве ждала девочка пяти лет. В доме с его дочкой жил другой папа. Вокруг нее грохотала перенаселенная, жестокая, азиатская Москва. За ним самим тянулся тридцатилетний хвост неудач, вялой эрекции и нытья. И он отчетливо представлял себе: однажды весь этот бег закончится. Груды костей, которые он отрыл, перезакопал, кости, которые рассыпались в его руках как труха, кости, которые выскакивали из земли и белели, еще крепкие, не оставляли в этом сомнений. Хорошо бы подбить к финишу все результаты. Прийти счастливчиком. С выигрышным билетом в руке. В свой последний раз вздохнуть спокойно: все узлы распутаны, и девочка – вот она, стоит и держит тебя за руку. Может быть, плачет. А тот мужик валяется, измудоханный, весь в крови. Папа… Какой он ей, к черту, папа?

Ганин не стал делиться своими соображениями про прощание. Вместо этого спросил:

– Про большой город – это правда? Не поедете, если выпадет шанс?

– Правда!

– А если я вас позову?

Галя посмотрела на него и рассмеялась.