Дед Мавр

Молодость щедра, беспечна и расточительна. Выбрался живым-здоровым из очередной передряги, руки-ноги целы, и ладно, стоит ли вспоминать о том, что скоро быльем порастет. А если не поленился, наскоро исписал карандашом две-три странички, пережитое и спустя долгие-долгие годы в памяти оживет.

Например, такое.

Взяв в Архангельском торговом порту полные трюмы груза для угольных копей в Грин-Гарбурге и Грумант Сити на Шпицбергене, мы отправились в Мурманск, где приняли на борт судна полторы сотни пассажиров - советских шахтеров, их жен и детей. Пароход «Товарищ Сталин» — лесовоз, сухогрузное, а не пассажирское судно. Поэтому палубной команде пришлось наскоро оборудовать жилые помещения для горняков в носовом твиндеке: сплошные ряды двухэтажных деревянных нар вдоль обоих бортов с длинным, сколоченным из выструганных досок, столом посередине. Случись это летом, ничего особенного в такой далекой от комфорта перевозке людей не было бы: двухсуточный переход по спокойному морю, под незаходящим полярным солнцем, и только. Гуляй, сколько хочешь, по носовой и кормовой палубе и спардеку, пользуйся корабельной библиотекой и кают-компанией, любуйся постоянно изменчивыми, всегда прекрасными видами необъятной морской шири. Чем не отдых? Но уже подходил к концу штормовой ноябрь, на севере наступила полярная ночь, метеорологические сводки предупреждали о приближении фронта сильных ветров. И капитан, Иван Куприянович Немчинов, а с ним и вся команда поневоле нервничали: успеем ли проскочить до наступления непогоды?

Однако иного выхода не было: ни в Архангельске, ни в Мурманске более приспособленного, с пассажирскими помещениями, судна не оказалось. Не ждать же Шпицбергенским угольным копям до будущей весны людского пополнения, шахтное оборудование, строительные материалы, лес для крепежа, а главное, полугодичный запас продуктов для многочисленного населения двух советских заполярных поселков…

Быть может, и успели бы проскочить, не случись внезапная, непредвиденная задержка: из Управления пароходства поступило распоряжение зайти в норвежский порт Тромсё, чтобы принять там не в переполненные трюмы, а хотя бы на палубу железные вагонетки и рельсы для подземной узкоколейки. Пока добирались извилистыми и узкими Северными Норвежскими шхерами до Тромсё, пока грузили закупленное на валюту громоздкое оборудование, а потом и надежно, по-штормовому крепили-найтовили его на палубе, прошло-пролетело еще трое суток.

И вот, наконец-то, в море.

Бискайский залив издавна стяжал горькую славу кладбища кораблей. А чем лучше самая северная оконечность Европейского материка, угрюмый скалистый мыс Норд-кап? Едва мы yспели отойти от него, как попали в такую круговерть взбесившихся волн и ураганного ветра, что сразу забыли о времени и счете пройденных миль. Ни неба над головой, ни моря вокруг — непроглядная, словно осатаневшая, мешанина! Минуты молчания, на которые радисты всех кораблей во всем Мировом океане прерывают любые, самые важные переговоры, превратились в сплошной, заполненный до предела писком «морзянок» зов на помощь.

Мы не выходили в эфир, не звали: бесполезно. Но и сами никому и ничем, даже ближайшим нашим соседям, не могли помочь: бессильны. Оставалась единственная, как чуть мерцающий в ночи огонек, надежда: может быть, проскочим, обойдется.

Не обошлось…

На самом подходе к горлу Айс-фиорда в кромешной мгле, пронизанной воющими шквалами снежного урагана, все судно, от клотика до киля, вздрогнуло от чудовищного удара о подводную скалу.

Минута, другая — и снова удар!

И еще!

Пришлось остановить машину, отдать оба якоря, и, чтобы они не дрейфовали по каменному морскому дну, время от времени подрабатывать гребным винтом «малый вперед», держась носом вразрез волнам.

А удары днищем парохода о каменные зубья все продолжались. Через пробоину или пробоины в заполненный грузом трюм все быстрее поступала вода. Настолько быстро, что корабельные помпы уже не успевали выкачивать ее. Даже после того, как для облегчения судна мы, по приказанию капитана, сбросили за борт все драгоценные вагонетки и все рельсы, вода продолжала поступать с катастрофической, гибельной быстротой.

Никто не спал, ни команда, ни взрослые пассажиры, ни их дети. Ждали рассвет: далеко ли до берега, можно ли перевезти на шлюпках и высадить на него хотя бы женщин и детей? И рассвет наступил: тускло-мутный, безжизненный, как остекленевшие глаза мертвеца.

Вот он, берег, в полутора, максимум — в двух милях от парохода. Но в каких-нибудь двух кабельтовых от борта, как издевательская насмешка над нашими надеждами, распростерлось до самых береговых круч и будто дышит, ритмично колышется в такт волнам «сало», сплошной мелкобитый лед, сквозь который ни на шлюпке, ни на моторном вельботе не пробиться…

А вода в трюм продолжала поступать…

Еще два-три часа, и пароход захлебнется, пойдет ко дну. Почему же медлит Иван Куприянояич, почему не приказывает радисту послать в эфир зов на помощь?!