Дед Пихто

—    Айн момент! — по-братски откликается лауреат Кавычко. — Рули потихоньку в кафе. Там Винтер должен столик занять. Ты один? — Вопрос, как нож в сердце. — Ага, а я пока свои плёнки заберу, — смутившись, заспешил Кавычко. — Я только заберу, закину в гостиницу и назад — это где-то полчаса. Чтобы потом не дёргаться, верно? Спокойно посидеть.

Калачов находит на подносике водку или что-то похожее — опрокидывает в рот. Как вода. Девчонка на скрипке играет самозабвенно, враскачку. Асексуально — скрипка ей заменяет всё. Кругом ходят люди с бокалами и без, без конца окликают друг друга, заводят разговор, что-то записывают —адреса —и расходятся, рекомбинируют безлико. В сторонке стоит несчастное создание в нарядном шифоновом платьице и широкополой шляпе.

Никто не подходит к ней, и скрипки у неё нет, которая заменила бы всё. Фройляйн в жёлтой ужасной панамке, сунув руки в карманы «полусредних» — до середины голени — штанов, что-то длинно объясняет толстяку в клетчатом пиджаке. У толстяка чёрная бабочка зажата жирным подбородком, редкие приглаженные волосы потрясающе отчётливы. Всё остальное как бы размыто и большей частью утекло, а волосы остались и режут глаз. Чета в вечерних туалетах вот-вот закружится в вальсе — такие оба бальные. Как определить человека: можно по лицу — чем старше, тем точнее; можно по голосу, по кисти руки, по содержимому его торбочки — но только не по одежде. Её человек сочиняет, чтобы всех запутать.

— Ихь бин нихьт айнфэрштандэн. Ихь финдэдас грун-тзэтлихь фальш. — Этот типаж нарочито незаметен. Он в той же джинсовой паре, верно, что и на съёмках, и на рыбалке, и везде, и у канцлера на приёме он будет в той же паре во что бы то ни стало — он заставит всех уважать свою джинсовую пару. А вон сутулится настоящий охламон — ему действительно наплевать, во что он одет, божественная случайность во всех деталях; жаль, от него, наверное, воняет; вот он и закурил первым.

Прекрасная вентиляция: курят уже почти все, а дыма не видно. Огня — тем более. Калачова тянет на словоблудие.

Вот дама —ей лет сорок, колючий взгляд, волосы назад и чёрный бант на затылке — богема новогаютинско-го завода. После ста грамм водочки взгляд мякнет, но вскоре вступает печень...

Внезапно Калачов натыкается на... себя. Какой-то хищный тип шпионит из-за угла. Калачов от неожиданности зажмуривается — до того понятен ему этот цепкий вгляд исподтишка. Он немедленно поворачивается к типу спиной: он уверен, что и тот расшифрует его, стоит им только на мгновение встретиться взглядами. Этого он почему-то не хочет. Ему вообще не нужен двойник. Мысль о двойнике ему отвратительна, она повергает его в смятение, в инстинктивный страх, как если бы двойники неминуемо при встрече взаимно уничтожались. Первая мысль — бежать без оглядки, вторая — выпить ещё водки. Вторая оказывается сильнее. Выпив, Калачов успокаивается и решает посмотреть, что там. Он расслабляет лицо, напускает на него равнодушие и медленно поворачивается.

В толпе чужих лиц он находит «себя» быстро. Глядя мимо и ближе, якобы на долгоиграющую фройляйн в панамке, он боковым зрением изучает «свою персону» и с облегчением убеждается во внешнем несходстве с привычным изображением, поставляемом ему зеркалами. Брови не такие, и подбородок. Волосы, кажется, светлее. Кацавейка какая-то гуцульская, под ней оранжевая рубаха навыпуск — у Калачова никогда такой не было, но он хотел такую — это факт. На шее — полтора витка длинного тощего шарфика химического фиолетового цвета. Каждую деталь Калачов видит впервые, но всё в совокупности жутко знакомо: мой стиль. Калачов ревниво наблюдает за движениями двойника, ловит малейшее несоответствие жеста имиджу — и радуется и одновременно огорчается за него — как за себя. Его посещает шальная мысль — подкрасться и заговорить с двойником. Надеть одну из фестивальных масок и поиграть со своим двойником, просто чтобы поглядеть на себя со строны, это же интересно. Уникальная возможность реального, объёмного и отчётливого, опыта.

Ещё хлопнув водки для храбрости, Калачов напускает на себя вид самоуверенного негодяя, плейбоя-удаль-ца, спортсмена-парашютиста: «Я — парашютист» — Калачов, жуясь, раздвигает толпу импотентов иллюзионщи-ков и решительно направляется... А того типа уже и нет. След простыл, будто и не было. Парашютист сердится, а

Калачов ликует: это мираж, не было мальчика! Такой Калачов один на весь мир — ясно вам?

—    Имидж —понятие онтологическое. Маска, приросшая к лицу — норма. Главное, правильно выбрать маску.

—    Но не всякая маска прирастёт, — резонно замечает Мартин Резничек. Он югослав, у него первый приз за фильм «Сараево», они с Калачовым под руку выходят на воздух покурить.