Дед Пихто

—    Резонно, — солидно кивает Калачов, стараясь быть экономным в мимике и жестах. Он нелогичен: изо всех сил сопротивляется действию водки, им же самим и выпитой. — Я ведь не парашютист. Ну какой я парашютист. Хотя мог бы им стать! Я — юрист. Я полномочный представитель торгового дома «Великан» по щам и борщам. Гляди! Матрац летит!

Киношники на площади запускают в небо пластиковый надувной матрац. Толстяк в клетчатом пиджаке прыгает, как заяц, ветер раздувает ему волосы, обнажая отчётливую лысину. Ветер подхватывает матрац, натягивает поводок — матрац стремительно взмывает выше ратуши, победно мотая прицепленным хвостом из кинолент. Закатное солнце делает его алым. «Хвост надо бы утяжелить», — бормочет Резничек. Калачов оглушительно свистит в четыре пальца, свист подхватывает вся площадь. Из дверей вываливается пополнение. Калачов, захваченный восторгом, поёт нутряным басом Поля Робсона: «Широка страна моя родная» — обеими руками при этом он обнимает весь Потсдам, всю Германию — Европу! Европа не возражает, Европа ждёт, не взлетит ли этот русский, как матрац, в синее небо: вот он уже и руки раскинул, и на ветер грудью лёг. Но нет, в небо со свистом взлетает разноцветная ракета и распадается в вышине на букет ослепительных брызг, следом приходит хлопок.

Все фотографируются.

Цветной свет. Проезд камеры между столиками кафе, изображение неустойчивое. Приглушённые разговоры на чужих языках слева и справа:

—    Потрясающая небрежность парижан в одежде. Какое-то дачное отношение к жизни.

—    А клошары — каждый с собакой.

—    Обложка — одноцветный картон с тремя дырками. Никакого дизайна, ноль. Никаких иллюстраций, надписей. Но — бронзовые скрепки «Чикаго скримз» или скоросшиватель «Акко».

—    И никаких объяснений оператору.

—    Боже сохрани.

В кадре косо появляется сидящий в компании Олесь Кавычко. Таким его видит Калачов — это он пробирается между столиками. Калачов восклицает обрадованно:

—    Черепашки! Вам пришёл конец! Я давно хотел это сказать.

—    Э, да ты уже на кочерге, — с любовью говорит Кавычко.

Калачова подхватывают, усаживают. С ним пришла чернявая девица в широкополой шляпе и шифоновом платьице—сев, она принимает неудобную позу «любительницы абсента» и замирает. Калачов заказывает много пива и «этот, как его, скрундель, что ли». Несут. Калачов бережно принимает красивый бокал тёмного пива с белой пробкой пены, встаёт и обращается с Олесю Кавычко:

—    На всех языках «палас» — это дворец, а у нас — просто половик. Олесь! За нашу победу твоего фильма!

Пьют, целуются. Два гитариста в стороне ненавязчиво играют боса-нову.

—    Я тоже так могу. Юра, знаешь, кто такие гермениды?

—    Знаю. Это глисты такие.

—    Нет. Это племя в Африке. У них женщины общие и питаются они — львятиной!

Юра Винтер потрясённо выкатывает глаза, Калачов напротив — тоже. — Держать! Держать! — командует им Кавычко, и они держат паузу, пока «львятина» не набирает веса достаточно. Потом они дружно хохочут, чокаются, пьют и целуются.

На них с улыбкой смотрит молодая немка за соседним столиком. Минута на формальности — и вот она уже присоединяется к весёлой компании вместе со своим кавалером — саксофонистом, как сразу выяснилось. А сама Магда — вот поди ж ты — поёт im «Terrasenrestaurant Minsk» песни Владимира Высоцкого. — Кого?!... — Винтер с Калачовым снова замирают, потрясённо уставившись друг на друга. Магда польщена. Те отмирают, хохочут, пьют. Просят Магду спеть что-нибудь из Высоцкого. Она не упрямится — идёт на освещённый подиум, берёт гитару, садится уютно и очень мелодично поёт нечто отдалённо напоминающее. Очень красивая музыка.

Ну конечно, потом Калачов показал ей, как надо это делать — с рыком и кинжальной экспрессией, с неподдельной обидой на жизнь беспросветную. И со стопкой водки с размаху в распалённое песней нутро. Сел затем растроенный, сам не свой, отвернулся. Винтер и Кавычко солидарно закручинились. Немцы обеспокоенно зашептались, не зная, как себя вести. Ладно, проехали.

—    В Казахстане есть пограничная речка Харгос, — начинает что-то Юра Винтер. — Она там по нескольку раз в сутки меняет своё русло. Так китайцы что придумали...

Входит Ане Линке. Удар грома.

Её сопровождают два молодца. Старое глупое сердце Калачова со стоном разваливается на куски. Ну а ты как думал, парень, чтоб такая девушка да без охраны?

Она его увидела, она ему помахала ладошкой. И ему

надо было махнуть, позвать её за столик. Тесно, конечно, но ей бы место нашлось. А можно было выйти и дерзко сесть с нею. Или отвести её за третий, нейтральный столик, вон он. Был столик, была секунда на решение, — то самое решение, за которым разворачивался новый сюжет, ещё более фантастический, чем этот, — с безумствами, колоссальными неприятностями и божественным презрением к ним. Воздушный коридор, полёт, джаз, дзен — надо было всего лишь оторвать задницу от стула. Надо было всего лишь быть искренним в вере.