Дед Пихто

Эпизод 4. Он варит себе какао. Это его реакция на неудачу. Он не хнычет, не курит на диване (Рудомётов вообще не курит), не проклинает судьбу за своё уродство — он делает простое привычное дело. Лицо его отчуждённо, он двигается по своей захламлённой мастерской, как сомнамбула, часто зевая в глубокой задумчивости. Переживания его скрыты, и зрителю даётся полная свобода воображения. Поначалу зритель приходит в себя от шока, вызванного открытием внешности Рудомётова, и отдыхает в тишине от обилия слов предыдущего эпизода. Только после этого он будет в состоянии оценить пронзительное одиночество маленького человека, затем — его самообладание и жизненную силу, и наконец — магический источник его силы. Ибо Рудомётов — маг. Его действия просты только для обычных людей, для горбуна они — ритуал. Вот горбун варит какао (жуть!). Вот достаёт что-то сверху, ловко вскарабкавшись на стеллаж (огромное количество старинных книг); вот подпрыгивает к выключателю (сальное пятно вокруг и ниже выключателя); вот он ворочает рамы с холстами. Вот наконец он погружается в свою живопись. Постепенно возбуждается, входит в экстаз — машет кистью, вытирает её под мышкой, спешит, — и зритель начинает догадываться, что никакой он не художник, а — колдун, и «картины» его — это цветные заклинания реальности».

—    Литература! — Петя Денежкин презрительно возвращает Калачову исписанные листы, но тут же забирает их обратно. — Ты мне покажи его, покажи! Где он? Я его не вижу!

«Зрителю неизбежно бросается в глаза, что гигантские для роста Рудомётова предметы им не освоены и не могут быть им освоены никогда. Он в квартире чужой — ловкий маленький тролль. На общих планах его возня среди отчуждённых предметов жутковата. При переходе на крупный план, когда он задумывается, закинув голову и касаясь взъерошенным затылком горба, он трогателен».

Выжженная солнцем равнина, поросшая мелкими, пыльными колючками. Расплавленное шоссе, по нему плывёт в мареве по самую крышу белый микроавтобус с пластырем под глазом: «КИНОСЪЁМОЧНАЯ».

За рулём — Михалыч. Тормозит.

—    Всё, приехали.

—    Заклинило?

—    Нет ещё. Но через три метра заклинит.

Выползают по одному — все в плавках, вялые, грязные, — садятся на корточки в тень «армяна». Бесполезно: от асфальта жар тот же, нет спасения.

ВЛАСОВ (тусклым голосом). Где мы?

МИХАЛЫЧ. В Африке. Я сказал — я с вами до двадцать пятого: у меня — «Кудель».

ЛЕЙБНИЦ. А может, лучше позвонить по телефону куда-нибудь?

ВЛАСОВ. Спятил.

МИХАЛЫЧ. У тебя воды не осталось, Лёха? А в термосе?

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Калачов.

КАЛАЧОВ. А?

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Ты не знаешь, почему мы здесь?

КАЛАЧОВ. Ты же сам сказал: надо море.

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Твоимать. И где оно?

КАЛАЧОВ. Там. И там. Здесь два моря — Аральское и Чёрное. Петя, в чём дело, ты мне вообще Венецию заказывал — забыл?

ВЛАСОВ. «Изабелла» еще осталась?

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Я вообще-то думал, что этот хрен будет проживать где-нибудь в средней полосе. Спиннинг взял.

КАЛАЧОВ. Здесь двенадцать километров до станицы Фанагорийской. Там кефаль. Помидоры — вот такие. Чача. Селянки. Раскопки древнегреческие.

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. А Рудомётов у нас — кто? Археолог?

ЛЕЙБНИЦ. Рентгенолог.

КАЛАЧОВ. Можно переквалифицировать.

МИХАЛЫЧ (раздражённо). Мне, конечно, наплевать

— но всё это делается заранее!

ВЛАСОВ. Вот именно.

МИХАЛЫЧ. Поиски жанра, бля.

ЛЕЙБНИЦ. А я, кстати, говорил — рано едем.