Дед Пихто

—    Дождь! — и падает на койку, сражённый бездарностью небесной канцелярии. — Это будет моя худшая фильма.

Сочувственное молчание.

—    Винца не желаете, гражданин начальник? — осторожно предлагает Пете Михалыч.

Тот неожиданно соглашается. Появляется третий стакан.

Потом появляется четвёртый: возвращается с бумагами Лейбниц, у него мокрая от дождя лысина.

Потом появляется вторая бутылка.

Потом — третья: возвращается с головы до ног мокрый Калачов. Он тащит обрубок дерева, отдалённо напоминающий женский торс, и радостно кричит:

—    Тут рядом река!

Все наскоро чокаются, пьют, бегут купаться под дождём. Песня восторга толчками, как гигантская водомерка, скользит над взъерошенной водой:

— Солнце всхо-всхо-всходит И захо-хо-ходит...

Из небытия зловеще выплывает голубой дебаркадер с белыми деревянними полуколоннами в стиле пролетарского классицизма.

Крашеная синим стена гостиничного номера. Посередине стены — серое цементное пятно в виде африканского континента с бегущим по экватору тараканом. Накурено.

Заплетающиеся слова:

—    Пусто, батенька, пусто. Ноль.

—    Как это пусто? Какой такой ноль?

—    А вот такой ноль — круглый. Баранка, значит, сушка. Сушку видишь? Ам — и нет сушки, пусто. Нет героя, батенька, нету.

—    Как это нет? Я его чуствую. Чу! Вот он уже ноги вытирает.

—    Не знаю, что он там вытирает. Нет ге-ро-я! Нету!

Нет фильма.

—    Как это нет?! — Калачов возмущённо вскидывается: он лежит головой на коленях рыжей девицы позднего комсомольского возраста. — Столько превращений: этот... рентгенолог! художник! горбун!! колдун!!! Скажи ему! — апеллирует он к девице.

—    Тише, тише, — девица цепкими лапками возвращает Калачова на место.

—    Давайте в бутылочку, чё вы как эти-то! — кричит вторая гостья, вся в пуделяшках. Она сидит в обнимку с растерзанным Петей Денежкиным и курит сигарету без фильтра. Петя строит ей рожу и сложным движением поворачивает голову обратно к Калачову. Находит его глазами и повторяет:

—    Нету. Фильма. Это телепередача, дядя. Конфликт, конфли-икт — где? Пусть ему морду побьют.

—    Кому?

—    Рудомётову.

—    Он же карлик!

—    Во-от. Из ревности. Он сексуальный маньяк.

—    Это перебор.

—    Ты жизни не знаешь, дядя. Ещё в писатели записался. Все карлики — сексуальные маньяки. И всех бьют. Пусть ему руку сломают.

—    Так вы мафия что ли? — гнусаво пищит Петина девица. — Обожаю мафию.

Калачов протестующе вырывается из комсомольских объятий, направляется к двери, вслед ему летят штаны.

За всеми окнами, куда ни сунься, — дождь.

В соседнем номере щекой на столе лежит, посвечивая лысиной, пьяный Лейбниц — без очков неузнаваемый.

—    Лысый, вставай! — командует он Власову.

Власов, сидя на койке, киснет от смеха: лысый в комнате только один — Лейбниц. Получается, Лейбниц командует сам себе.

—    Лысый козёл! — злобится на Власова пьяный Лейбниц. — Баран. Чикатило. Очкастый негр.

Входит расстроенный Калачов. Без спросу берёт чьи-то сигареты, закуривает, садится напротив Власова со словами:

—    Достал меня Деньгович.

—    Это он умеет, — зевает Власов.

—    Еще один лысый козёл, — сообщает Лейбниц. Калачов, как ужаленный, разворачивается к Лейбницу, глядит на него секунду, потом ухмыляется: а, это пьяный Лейбниц.

Калачов шепчет Власову про Петю, округляя глаза:

—    Он уже руку сломал герою.

—    Это он умеет.

—    Зачем?!

—    О-хо-хо, — не то вздыхает, не то зевает Власов. Он курит сидя, развернув плечи, сигарету подносит ко рту не напрямик, а по космической параболе.

—    Нет, зачем так грубо?! Грубо-то зачем?! Не понимаю.

—    Ты —как Паниковский, ей-богу.

Калачов качает головой:

—    Мы творим уродов. Мы творим уродов.

—    Меня мучит другой вопрос, — скребёт щёку Власов.

—    Ты не знаешь, Калачов, чьи это туфли?

—    И ничем даже не компенсируем, — гнёт свое Калачов. — Ты понимаешь, кто мы после этого?

—    Представляешь, — удивляется Власов, — Спускаю ноги с постели — дамские туфли. Откуда? Дамы вроде не было. Или была?

—    Это твои вожделения выпали в осадок, — ехидничает из-за стола пьяный Лейбниц.

—    Неужели тебе всё равно?! — не отстает от Власова Калачов.

—    Да, мне всё равно. — Власов невозмутим. — Мне скажут: туда фотографируй — буду туда фотографировать. Мне дочке платьице надо на день рожденья купить. У меня дочка куклу Барби просит.

Входит Петя Денежкин, запирает за собой дверь на ключ. С той стороны умоляющие рывки — Петя тоненько смеётся. Подходит к столу. Трогает Лейбница:

—    Жив? Коньяк есть?

Лейбниц ему дерзко:

—    Лысым не отпускаем.

Петя:

—    Напился, лохматый. — С опаской нюхает «Ройал».

— Почему коньяка нет? — Выпивает, хрипит: — Лейбниц, убийца! Лучше бы ты повесился. — Садится, обнимает Лейбница: — Знаешь, какая твоя проблема, Лейбниц? Ты слишком честный. Ты не Лейбниц даже, ты — Кукушкин. Я так и буду тебя звать — Кукушкин. Почему коньяка нет, Кукушкин? Потому, что ты не воруешь, Кукушкин. А ты воруй! Но чтоб коньяк — был!

—    Петя, — укоризненно, с восточным акцентом начинает Калачов. —Ты маленький был? У тебя папа-мама был? Ты почему такой злой, Петя?

—    Это что? Это наезд?