Дед умер молодым

— Как на ваш вкус, Владимир Иванович? По-моему, белое с серебром изящнее, чем с золотом. Не правда ли? Золото кричит... В зрительном зале должны быть спокойные краски, чтобы ничто не отвлекало внимания зрителя от сцены. Гражданский пафос может быть облачен и в форму лирическую. Как нельзя лучше отразит ваши творческие искания стилизованная волна на занавесе, задуманная Шехтелем,— И снова обратился к студенту: — Так-то, молодой человек. Для вас большая честь красить этот потолок... Единственный в мире театр... Вы бывали на наших спектаклях? — Потом, считая, видимо, урок законченным, он оставил студента продолжать работу и вместе с Немировичем начал спускаться по лесам.— Очень хорошо, что вы зашли, Владимир Иваныч, именно ночью. Днем такая суета. Пойдем в контору, потолкуем. Не только у вас ко мне, но и у меня к вам есть немало вопросов.

Светало, когда коллеги-директора вышли на пустынную Тверскую. Немирович подозвал дремавшего на углу извозчика.

Морозов, прощаясь, сказал:

— А я пешочком прогуляюсь, продышусь... Голова что-то тяжелая.— Но прежде чем зашагать по Газетному переулку к Никитской, напомнил: — Послезавтра жду вас и Константина Сергеича на Спиридоньевке. Покажу вам свои опыты по электрической части.

Огромный особняк по летнему времени пустовал. Супруга мануфактур-советника вместе с детьми жила в загородном поместье Покровском.

Встретил гостей усатый жгучий брюнет гвардейского роста в черкеске с газырями и кинжалом у пояса — черногорец Николай. Он был известен всей Москве своей экстравагантной внешностью.

— Прошу, господа, Савва Тимофеич приказали: как прибудете, в сад вас проводить.

Пошли в сад. Там под сенью вековых деревьев, украшавших когда-то еще аксаковскую и Дмитриевскую усадьбы, стояли театральные софиты, прожектор. По траве змеился толстенный кабель, протянутый от домика собственной электростанции, которая обеспечивала освещение особняка.

Морозов в белой сетчатой рубахе «грациоза», расстегнутой на широкой волосатой груди, стоял в окружении мастеров, одетых в синие рабочие халаты.

Поздоровавшись, Савва Тимофеевич представил гостям трех своих сотрудников. Каждого назвал по имени-отчеству. Сказал:

— Световые эффекты будут у нас самые разнообразные, как ни в каком другом московском театре. Сейчас вот с окраской стекол бьемся. Не получается у нас голубой цвет... Зато красный — о-го-го...— И скомандовал: — Включай, ребята!

Закатный пурпурный свет залил дорожки сада, сразу придав деревьям и кустарникам фантастический облик.

— Ну как, для сцены подойдет? — спросил Савва Тимофеевич.

Немирович и Станиславский согласились.

— А теперь, господа, приглашаю перекусить!

— Спасибо, Савва Тимофеевич, сыты.

— Тогда пройдем в химическую лабораторию. Она у меня в ванной комнате. Посмотрите, как я с красками колдую.

Оставив мастеров-электриков в саду, все трое зашагали к дому. Оттуда навстречу им торопился Николай:

— Барыня прибыли, Савва Тимофеич, просят к себе.

Морозов вздохнул:

— Пойдем поздороваемся с хозяйкой, господа.

Зинаиде Григорьевне, видимо, не терпелось встретиться с мужем. В легком кружевном платье, раскрыв цветастый зонтик от солнца, она выходила из боковой двери, ведущей в сад. Завидев Немировича и Станиславского, мгновенно сменила выражение лица: из сурового, недовольного оно стало приветливым, осветилось улыбкой.

— Какие гости у нас! Вот радость.

И после того как оба гостя почтительно приложились к ее руке, а муж чуть тронул губами щеку, сказала с обидой:

— Ты, Савва, совсем забыл и нас, и Покровское...

Савва Тимофеевич покраснел:

— Виноват, Зинуша, дел много... Но ничего. Сегодня вечерним поездом поедем.

Близкие друзья, даже на «ты»

Заочно они знакомы давно, еще с той поры, когда Алексею Пешкову — репортеру «Нижегородского листка» и «Одесских новостей» — было далеко до всероссийской известности писателя Максима Горького. Но уже тогда мануфактур-советник Морозов приметил зоркий глаз и острое перо журналиста, который с фамильярной почтительностью окрестил его «купеческим воеводой»³.

Савва Тимофеевич усмехнулся добродушно: титул, не предусмотренный официальной табелью о рангах, ему польстил. Но усмотрел Морозов тут и некий намек на особенности своего характера: властолюбие, решительность. Подумалось: вот поди ж ты, сумел безвестный литератор, живущий на медные деньги, заглянуть в душу капиталиста, ворочающего миллионами, понял, что не только о своей личной корысти радеет текстильный фабрикант из Подмосковья, но и старается блюсти интересы всего сословия, которому надлежит вести Россию по стезе промышленного развития.

Однако нельзя было не усмотреть в газетном комплименте и немалую долю иронии. Сословие-то еще не осознало себя общественной силой, не имеет оно политического лица. И стало быть, «купеческий воевода» — нечто вроде самозванца, генерала без армии.