Дед умер молодым

Да, впрочем, пусть так и будет, пусть шагнет сын по отцовской дороге, бог даст не оступится,— люди добрые помогут, посоветуют, не пропадет «старшуха» Тимофей.

С девочками сложней. Люлюта пока вся в куклах, в игрушках, а Маша скоро заневестится, закружится в этих самых кадрилях и котильонах. И сегодня кавалеров у Маши хоть отбавляй, но о женихах думать пока рано. Наименьшие заботы вызывает у отца самый младший — толстяк Саввушка,— пухлый, косоглазый, самоуверенный в свои полтора года, большой любитель покушать и поспать.

Думая о детях, Савва Тимофеевич нет-нет да и укорял себя: не очень часто дома на Спиридоньевке спускался он из кабинета на втором этаже в ребячьи комнаты, окнами выходившие в тенистый сад. Да и в Покровском все как-то времени не хватало собраться с ребятами в лес за грибами, на речку купаться...

И совсем невесело стало при мысли о том, что теперь-то уж этим заграничным вояжем и Спиридоньевка, и Покров-ское отодвигаются невесть в какую даль...

Поездка уже обдумана во всех деталях Зинаидой Григорьевной. Она повезет усталого, больного супруга по европейским курортам, выберет такие, где будет исключена возможность контактов с обстановкой, вредной для его состояния нервов. Иначе говоря, со всем тем, чем живет в эти дни Россия, разбуженная революцией.

Его Россия, ради которой только и стоит существовать... Значит, и там, за полосатыми столбами с двуглавым орлом, он останется пленником, каким в последние недели привык чувствовать себя дома. А ему так хочется бежать из плена...

Как больно может ранить иной раз нечаянно подслушанный обрывок чужого разговора...

Савва Тимофеевич входил в будуар жены с чувством осторожности и скрытого раздражения. Просторная эта комната казалась ему порой неким филиалом музея фарфора и отнюдь не приспособленной для жилья. Ярчайшие цветы, изваянные мастерами Мейссена, гирляндами обвивали хозяйкину кровать, делая ее похожей на огромную клумбу. Они же обрамляли высокое трюмо. Оно казалось уютным озерком в глубине сада. Обилие всякого рода ваз вынуждало двигаться очень осмотрительно: не ровен час, заденешь, разобьешь что-нибудь. Всегда, заглядывая к жене, Савва Тимофеевич думал: хороший у Зины вкус от природы. Искусство ей дорого, трогает ее, волнует. А вот скромности, чувства меры не хватает. И самоуверенности хоть отбавляй...

Теперь, приехав из Покровского в Москву, едва ступив в будуар, Морозов еще раз убедился в этом.

— Итак, Федор Григорьевич, вы со мной согласны,— все время нужно держать его под наблюдением.

— Не совсем так, Зинаида Григорьевна,— почтительно, но твердо возражал домашний врач Гриневский,— наблюдать, конечно, необходимо, но так, чтобы сам он этого не замечал.

— Понимаю. Нужно постоянно поддерживать вокруг него какую-то компанию, не давать уединяться...

Сомнений быть не могло. Жена разговаривала с врачом о муже, о нем. Вдвоем они что-то решали, разрабатывали какой-то режим, какие-то правила поведения.

«Ладно, смолчу, перемучаюсь»,— подумал Савва Тимофеевич, вспомнив с внутренней усмешкой своего егеря Егора Максимыча: «перемучиться» — его любимое словечко.

И хозяин дома вошел в будуар хозяйки с беззаботной улыбкой.

— Вот, Саввушка, и ты наконец,— Зинаида Григорьевна крепко обняла, нежно поцеловала мужа.— Смотрите, доктор, какой молодец нынче ваш пациент. Что значит покой и свежий воздух. Ну, как там, в Покровском, твои лошадки, Саввушка?

— Превосходно, Зинуша, как ты знаешь, с конями я умею ладить лучше, чем с людьми.

— Родной, не к лицу тебе казаться мизантропом,— Зинаида Григорьевна забавно сморщила носик,—ты же любишь людей, быстро привыкаешь к новым людям... Федор Григорьевич рекомендует нам в спутники за границу Николая Николаевича Селивановского, опытного врача, человека, в общении очень приятного.

— Что ж, Федор Григорьевич дурного не посоветует.

И Морозов подумал: «Втроем, пожалуй, веселей будет

ехать». И вспомнил вдруг чью-то строчку: «одиночество вдвоем» — откуда она, кому принадлежит?

Доктор Селивановский, человек немолодой годами, но моложавый, был представлен Савве Тимофеевичу на следующий день. Молчаливый, отнюдь не лишенный чувства юмора, он оказался к тому же шахматистом и цветоводом-любителем. Сыграл с Морозовым подряд три партии, две выиграл. О цветах и оранжереях говорил тоном знатока, влюбленно.

Словом, еще дня через три, когда все трое — супруги Морозовы и доктор Селивановский — разместились в соседних купе международного вагона, Савве Тимофеевичу уже казалось, что с этим спутником он знаком давным-давно.

Из всех родственников пришел на проводы только Тимоша — так распорядилась Зинаида Григорьевна. Долговязый, худющий, в гимназической шинели, он показался отцу озабоченным совсем по-взрослому.

— Смотри, старшуха,— Савва Тимофеевич обнял сына,— главным остаешься в семье, и девочки, и малыш у тебя под началом теперь.

— Не беспокойся, папа,— Тимофей смотрел отцу в глаза твердым немигающим взглядом, как мужчина мужчине.

Когда поезд тронулся, о» с какой-то затаенной грустью еще с минуту шагал по платформе рядом с вагоном.