Дед умер молодым

«Обратиться по возвращении к спасительному земледельческому труду, как проповедует Лев Толстой?.. А ведь и он, величайший из современных художников слова, заблудился между своей философской Россией и сегодняшней реальностью. Осудить людей, борющихся против правительства, в «Times» и предлагать крестьянину-собственнику принцип общности земли! Не видеть в этом вопиющего противоречия Евангелию! Ибо: «Не о хлебе едином жив будет человек». Но и принять Евангелие, как источник чистой мудрости, уже не могу, перерос. Видение действительности в мало привлекательном всеобъемлющем разрезе мыслящим человеком делает его уязвимым со всех сторон. То ли дело Зина-насмешница, твердо знает, что хорошо только то, что нужно ей. И уж конечно не ударит супруга лицом в грязь и в Берлине, удостоится не только приглашения на раут к российскому послу, но, возможно, и на прием в императорский дворец у самого кайзера Вильгельма. Только бы нам не задерживаться долго в Берлине, только бы Зина поживей управилась там с многочисленными своими знакомцами...»

Увы, в Берлине пришлось остановиться на несколько дней. Их апартаменты в отеле сразу же привлекли немало гостей. Приложиться к ручке Зинаиды Григорьевны пожаловали и оказавшиеся здесь добрые знакомые — москвичи, питерцы — и дипломаты, и агенты промышленных фирм, и журналисты. Все расспрашивали о здоровье Саввы Тимофеевича, проявляли при этом поразительную осведомленность о событиях в Орехово-Зуеве. Отмечали с удовольствием, что смутьяны-забастовщики усмирены, хотя, по слухам, 1 Мая выходили рабочие на улицу с возмутительными песнями. Добавляли, что на сельском кладбище в кустарнике полицейские нашли припрятанные красные флаги с противоправительственными призывами. И будто был в Орехово-Зуеве крупней пожар, уничтоживший немало фабричных строений и жилья.

Все эти новости Зинаида Григорьевна старалась воспринимать невозмутимо, хотя и поглядывала на мужа с тревогой.

А Савва Тимофеевич просто молчал. Раскланивался хмуро, предпочитая шумному обществу в гостиной шахматные поединки с доктором в отведенной ему уединенной спальне.

Пытаясь развлечь мужа, Зинаида Григорьевна раздобыла в российском посольстве приглашение на парад Вильгельмовой императорской гвардии. Ражие гренадеры в нескончаемых шеренгах на плацу очаровали ее выправкой, автоматизмом движений. Цокот копыт кавалерии, медный грохот оркестров взвинчивал настроение.

— Ты погляди, Савва, как идут! Красавцы! Будто не тысячи их здесь, а какое-то одно тысячеглавое существо, покорное единой воле. Нет, что бы ни говорили о пруссаках, а воины они бесподобные, истые наследники Нибелунгов.

— Оставь, голубушка,— устало отмахивался Савва Тимофеевич,— не интересна мне вся эта мишура. Штатский я человек, мирный... На такую муштру и дома насмотрелся — в Питере, в Москве... Едем-ка лучше в гостиницу.

— Что ж, пожалуй, пора,— нехотя согласилась Зинаида Григорьевна и предупредила: — К нам сегодня собирался заглянуть младший Нобель. Он тут проездом из Стокгольма.

Принимать представителя шведской промышленной династии, владеющей многими предприятиями в России, Зинаиде Грегорьевне пришлось одной. Муж, сказавшись больным, к вечернему чаю не вышел.

Поздней ночью Савва Тимофеевич, мучимый бессонницей, ходил по спальне из угла в угол. Безучастно слушал голос жены. Такой знакомый, родной, он доходил откуда-то издалека:

— Вижу, Саввушка, чувствую: надоела тебе вся нынешняя расейская жизнь. И хочу помочь... Знаешь что: уедем в Швецию. Купим нобелевские акции, жить будем этакими рантье, никаких тревог с фабричными.

— А Никольскую мануфактуру что ж, бросим?

— Не бросим, зачем. Продадим свои паи. Пусть уж там Назаровы да Карповы хозяйствуют под маменькиной эгидой...

Савва Тимофеевич резко возразил:

— Нет, Зина, никогда с этим не соглашусь... Вспомни, как сама ты меня поддерживала, когда еще с покойным родителем ссорился я...

— Так это когда было, Савва, назад тому двадцать лет. Мы с тобой тогда только-только в жизнь вступали.

— А теперь что же, состарились уже? Быстро состарились. Не могу и мысли такой допустить.

Савва Тимофеевич, куривший папиросу за папиросой, вдруг откашлялся, рывком шагнул к окну, рванул на себя раму, полной грудью шумно вдохнул ночной воздух.

— Нет, Зина, эмигрантом в Швецию не поеду. Русские мы люди, русские. Вспомни, что говорила ты мне о долге перед Россией!

Зинаида Григорьевна порывисто обняла мужа:

— Прости, Савва, мое малодушие. Конечно, ты прав. Отдохнешь, вернемся домой, все пойдет по-хорошему.

И показалось тогда Зинаиде Григорьевне, что пришли они с мужем наконец к согласию, что, пожалуй, еще потерпеть ей немного угрюмую отрешенность Саввы, и начнет он искать повода вернуться к делам, и снова забьет ключом его энергия.