Дедейме

– Я раньше думала, что мама слишком строга ко мне, что она несправедлива ко мне. Мне даже казалось, что она меня не любит. Когда Симон натворил делов на заводе – Довид тогда был министром торговли Карачаево-Черкесии и устроил его ради мамы директором завода, он, когда пришла проверка на завод, подставил и себя, и Довида, рассказав то, что не надо было рассказывать. Я все, говорит, делал по указанию Довида. Вот их обоих и посадили, и Довида, и Симона. Родители были в ярости. Я плакала, потому что мама не пускала меня к мужу в тюрьму. Забеременеешь, говорит, не дай бог. Она уже тогда поняла, что за человек Симон, и решила нас развести. Дом наш продали, а я переехала к родителям жить. Я его еще любила, надеялась, что он исправится, когда выйдет из тюрьмы, что жизнь его научит, что он перестанет изменять мне, станет другим. Но мать с отцом даже слушать об этом не хотели. Возненавидели они его тогда всей душой. Зачем, говорят, этот выродок сына нашего под срок подвел? Предателем его называли, трусом. Ни о нем, ни о Мине, дочери нашей, слышать не хотели. Ей годик тогда был. Девочка, говорят, копия Симон. Отец, помню, шипел на нее, кричал на меня, если она плакала. Уходи, говорит, куда хочешь и убери дочь этого урода с моих глаз. Никаких грубых слов они не жалели ни для него, ни для Мины моей. Знаешь, как я тогда страдала, сухого места не было вокруг, все промокло от слез. Мать однажды подошла ко мне – я тогда Мину грудью кормила – и говорит: «Пора от груди отлучать девочку». «Почему?» – спрашиваю я. «Через неделю Боря поедет в Новороссийск, отвезет ее в детский санаторий для туберкулезников. Я договорилась с нянькой, она будет за ней присматривать, подержит ее там, сколько надо. Я ей денег отправлю. Пусть там поживет, пока все не наладится. Ты же видишь, как отец злится!» Я тогда ничего не ответила, знала, что мамино слово – закон, что у меня заберут ребенка, хочу я этого или нет. У меня сердце разрывалось от мысли, что этот комочек, – Эрке сложила руки, как бы укачивая ребенка, – будет жить далеко, в каком-то санатории, под присмотром няньки. Я так переживала и плакала, что молоко, которое я Мине давала, стало соленым совсем. Она морщилась и не ела, а от голода еще больше кричала. Отец меня с ней на улицу выгонял, мать тогда как меж двух огней была, боялась, что отец ребенку что-то плохое сделает. А через два дня молоко у меня совсем исчезло, даже грудь перевязывать не понадобилось. Забрали у меня тогда Мину, и как будто не было никогда ребенка. Так тихо стало дома, спокойно, как на кладбище. Я заболела тогда сильно, но маме ничего не сказали. Еле выкарабкалась. Врач сказал, что если бы еще немного, не было бы меня. Мать с отцом бросили все свои связи на то, чтобы Довида и Симона освободили раньше. Им дали по восемь лет, а освободили через два года. Симон, как освободился, пришел за мной, но мать с отцом его на порог не пустили, потребовали развода. Он не хотел, но они пригрозили ему новым сроком, и он согласился. Потом мать нашла Гарика и выдала меня за него замуж. Я сначала не хотела, не понравился он мне совсем, а потом согласилась. Мама меня уговорила, она мудрая очень, наша мать, и все сделала правильно. Она знала, что если я сразу замуж не выйду, навсегда без мужа останусь. Люди начнут судачить, а потом и семью уважать перестанут. Пожили мы с Гариком год, я за это время несколько раз к родителям вернуться хотела, так он мне был противен! А мать меня все время назад отправляла. Стерпится, говорит, слюбится. До сих пор помню ее слова: «Разведенная дочь – позор, а разведенная дважды – позор вдвойне». А потом у нас с Гариком сын родился, я счастлива была и поняла, что мать права была во всем! И тогда мать отправила кого-то в Новороссийск за Миной. Она приехала, не признает никого, плачет. Ей пять лет уже было, она меня не помнила, никого не помнила. Плакала, к маме просилась. Думала, что Таисия Федоровна – няня, ее мама! Но теперь, как видишь, все хорошо. А если бы мама меня тогда с Симоном не развела и за Гарика не выдала, что было бы? Ничего хорошего не было бы, это я точно знаю! Наша мама – мудрейший человек на свете. И ты не представляешь себе, как я была счастлива, когда мама захотела, чтобы Мина называла ее «мамой», а меня – «сестричкой Эрке»! Это огромная честь для меня, а не горе. И если мать скажет: пусть Мина живет у меня постоянно, я сразу соглашусь. И если она скажет: роди ребенка и отдай мне на воспитание, я так и сделаю. Нет большей чести для меня, чем быть дочерью моей матери. И ты до сих пор считаешь, что мама тебя не любит, даже несмотря на то что она выделяет тебя из тридцати внуков, дала тебе имя своей матери? Ты до сих пор так считаешь?

– Нет… – Шекер замотала головой. – Я не знала… Я больше не буду…

За дверями послышался шум. Эрке обняла Шекер и сказала:

– Ну вот и хорошо, тогда вставай, одевайся и иди поиграй на пианино.