Дедовщина

Слышал такое в 21 в. Здесь - аналогично. Впрочем, и просто призывники тоже стремительно теряют вес. Изменение образа жизни, питания. Лишнее, прежде всего вода, уходит.

Утром не стали привязывать ей ноги - держится, стремена не теряет, в обед отдали поводья, выкинули "стул", посадили в нормальное "черкесское" седло "на полусогнутых".

В слабой замученной женщине таились железные силы: непонятно, откуда что бралось. К Полоцку она вытянулась как струна, свежий ветер дорог зарумянил лицо. Вялые бессильные руки научились ловко и чутко управлять конем. Ноги, казалось, пригодные только к мягким домашним туфлям, развились и окрепли. Меня удивляли ее шенкеля: сталь, чуткость, как клещ сидела в седле, как овечка ходил под ней конь. Впрочем, вспоминая её хват на верстаке при переговорах в Берестье... прирождённый талант.

Каждый день она радовала. Новым навыком, умением. Уже не нужно было постоянно повторять: что ты как собака на заборе, держи спинку, плечи разверни, подбери носки, не заваливайся!

Сначала её хватало на полчаса. С палкой - на час. Потом дотянула до первого привала.

-- Я-т думал - сдохнет, не вытянет.

-- Она живуча, Охрим. Как гадюка. Душой держится. Ненавистью к былому. Надеждой на будущее.

Ребятки мои, видать, тоже по первости решили, что я себе сударушку в поход потащил. "Хозяин - барин", конечно, но обуза в дороге никого не радует. Однако насмешек себе не позволяли. История в бане с голым Суханом и таковым же, но - топором... получила огласку.

Один из проводников явил, было, чувство юмора. И услышал негромкую реплику Охрима:

-- Закопаем. Без отпевания.

То, как ей больно, как тяжело, аж до слёз, и как она это преодолевает силой духа, внушало уважение. То, что она не из простых, видно и слышно. А высокомерие, капризы, гонор... семь лет замужество выбили из неё совсем. Ребята заботились о панночке не зная родословной, титула, просто от сочувствия. Не ища каких-то выгод, "благодарностей в материальной форме". Она понимала и изумлялась. Забыла как это - просто доброе отношение. Семь лет жизни в банке со скорпионами, мимикрирующими под людей...

"Принцесса" действительно была живуча, как гадюка. После всех происшествий, после изнурительных нагрузок, от неё, казалось, остались только глаза, но горели они бессонной страстью, нетерпеливой жадностью. Прошлая жизнь осталась на дальнем берегу. На том берегу Буга.

Одновременно менялась душа. Куча норм, стереотипов, привычек... рассыпались. Не под давлением "злобного мучителя Зверя Лютого", а по реалу конного марша.

Семь лет её давили, затыкали. Не говори, не думай, не чувствуй. Не будь чем-то. Мышка серенькая, незаметная. Но я-то помню какой она была. Яркой. Страстной. Живой.

Теперь, в эти несколько дней и сотен вёрст, былое возвращалось. Изменённое. Битое-ломанное-калёное.

Страстная душа её не могла быть в безмолвии, в бездействии. Едва прошли первые три дня, когда боль и усталость просто не оставляли места для чувств и мыслей, как она начала заново воспринимать себя, мир, прошлое. После черных лет, когда едва не помутился разум, нашла спасение: ненависть, мщение.

Ненависть! Мщение!

Месть. Мужу, Пястам, придворным. "Им всем". Всему, что они есть, что им дорого, что с ними связано. В её бритой головке роились, сперва невнятные, обрывочные мечты, образы как она "их всех"... В куски. В слизь. В прах.

Забавно. Семь лет она была княгиней. Госпожой. Но мысли о сопротивлении, о возмездии обидчикам исчезли ещё в первые месяцы. А вот стоило ей стать рабыней, "орудием говорящим" в ошейнике господском, как стали возникать какие-то идеи, планы... Заработала собственная инициатива. Как с посадкой в седле: сперва коряво, неуверенно. Потом всё более разумно. Отточено.

"Принцесса" никогда не была глупой. С "молотилкой" у неё всё в порядке. Но ей семь лет не давали думать. "Молотилка" на "холостом ходу" - "мхом зарастает". Мозг не возможен без руки. А по рукам её били.

"Мужчины думают молча. Женщины одновременно думают и говорят. Вывод: если женщине не дают говорить - она перестаёт думать".

Ей - не давали.

И тут - воля. Да, в ошейнике рабыни, да, со странным, ненормальным, жестоким хозяином. Но - воля. Можно видеть. Говорить. Делать.

Она упорно пыталась делать. Хоть что-то. У неё не хватало сил расстегнуть подпругу или повесить седло для просушки. Но едва она начала шевелиться, как ухватила скребницу. Её неумелость вызвала, было, насмешки. Мгновенно прекратившиеся даже без моего участия. Охрим просто спросил у насмешника:

-- Ты-то сам... Позапамятовал как с задницы начинал?

Её не били, не прогоняли, не зубоскалили. Наоборот, помогали и подсказывали. Для неё это было удивительно.

В походе она ночевала с нами в одной избе, у одного костра, иногда - в повалку, у меня под боком. После убийственных дневных переходов, наскоро прожевав сухарь, похлебав из кружки, стягивала сапоги, расстегивала ворот суконной рубахи, накрывалась кафтаном и засыпала, едва успев прилечь...

Первые дни марша были для неё настолько утомительны, что напрочь выбили остатки стыдливости.

***