Дедушка

— Монсеньор принимает душ. Поиграйте пока в саду.

Тон строгий, высокомерный. Она здесь хозяйка. Мы должны слушаться.

Взявшись за руки, мы идем следом за таксой Люмпом. Бегать нельзя, тем более разговаривать. Монсеньор принимает душ. Нам не позволено нарушить сей торжественный момент.

Отец с сигареткой в зубах идет за нами. Он ускоряет шаг, и его сутулая спина мелькает среди статуй, сокрытых в диких травах. По дороге его рука срывает стебелек лаванды, и он подносит его к носу. Что напомнил ему ее аромат? Запах раннего детства? Или той поры, когда Пикассо еще уважал его?

Я оставляю Паблито, чтобы догнать его и тихонько всунуть руку в его ладонь. Я люблю его. Он мой папа.

Вот мы в ателье, где дедушка принимает нас в кальсонах, хлопчатобумажных кальсонах, натянутых так слабо, что из них выпирают все его причиндалы. Оскорбление для восьмилетней девчушки, какой я тогда была, и для семнадцатилетней девушки, когда он потом, на закате жизни, будет принимать меня в таком же виде.

Оскорбление или он меня дразнил? Нет, думаю, что его в семьдесят шесть лет попросту не волновало, что его увидят таким не только я, а например, кухарка или молодая уборщица. Его член был тем же, что и его кисти, рыбьи кости, скопившиеся в тарелке, помет Эсмеральды, валявшийся повсюду, кучи заржавевших консервных банок по углам. Член, кисти, рыбьи кости, помет, ржавые банки были частью его творческого мира, диапазона Пикассо, и с этим все должны были смириться. Даже если это шокировало.

Финик, инжир и орех, размятые в пальцах, взрыв сатанинского смеха и тут же урок — как надо жить. Абсурдный, иррациональный.

— Знайте, дети, что можно прекрасно прожить, обходясь без всего. Без ботинок, одежды, даже без еды. Взгляните на меня. Я ни в чем не нуждаюсь.

Мы с Паблито краснеем до корней волос. Может быть, мать прислала ему жалостливое письмо? Или он собирается отказать в пособии отцу? В который раз мы чувствуем себя виноватыми.

Ведь он и вправду ни в чем не нуждается в этой рваной тельняшке, неуклюже болтающихся кальсонах, комнатных тапках, сносившихся так, что видны все нитки. На что нам жаловаться? Дедушка такой же, как мы. Бедняк. Разница только в том, что у него куча грошиков, а мы сегодня вечером, как всегда, будем есть макароны.

— Главное, — еще подзадоривает он, весь сияя, — всегда делать то, что хочешь.

Фраза звучит для моего отца как удар хлыстом. Он опускает голову и бормочет:

— Пабло, я привез из Парижа картины, которые ты просил. Они в машине.

Уловка, чтобы скрыть страх. Свой всегдашний страх не понравиться всемогущему Минотавру, deux ex machina его разбитой жизни.

Дедушка даже не пошевелился. Он ограничивается улыбкой.

— Пауло, — наконец расслабляется он, — в это воскресенье Доминген выступает на корриде. Ты едешь со мной.

И добавляет, повернувшись к нам:

— Если тебе это в удовольствие, возьми Марину и Паблито. В конце концов, в них есть испанская кровь.

Визит подошел к концу. Мы благодарим дедушку за подаренный нам прекрасный день. Он наклоняется к нам, принимает наш поцелуй и бросает:

— Hasta la vista, muchachos! A domingo proximo![3]

Мы возвращаемся к решетке, возле которой отец выгружает картины из багажника «олдсмобиля». Внося их в дом, он просит нас спокойно подождать его.

Возвращается он пританцовывая, с веселой миной на лице. Дедушка проявил снисхождение. Не сердцем, а кошельком.

Этим вечером мы поужинаем пиццей, купленной в траттории «Да Луиджи», в порту Гольф-Жуан.

Капелька роскоши.

«Монсеньор не желает, чтобы ему докучали».

Мы отходили, опустив головы. Дедушка принадлежал другим. Он был не для нас.

Мы гак и не смогли понять, почему столько людей восхищались им. Да можно ли вообще восхищаться человеком, захлопывающим дверь перед носом у детей?

И тем не менее говорили, что этот человек был преисполнен внимания к другим. Его видели в компании друзей у ворот «Калифорнии», где он срывал для них лимоны в саду. Он дарил наброски Эжену Ариасу, своему парикмахеру из Валлориса, рисунки — Мишелю Сапону, личному портному из Ниццы. И даже сделал надпись на тарелочке, из которой ела его собачка.

Нам — ничего.

Он был Пикассо.

Иной раз — и эти визиты были самыми прекрасными — отца можно было видеть умиротворенным, а дедушку радостным. Они говорили об Испании, кузенах, которые остались там, планах путешествий, сжимали друг друга в сердечном abrazo[4]. А мы, затаив дыхание, со страхом ждали мига, когда это счастье рассеется.