Дедушка

В этих заметках я вовсе не преследую цель сказать о Пикассо как можно больше плохого. Мои записи рассказывают о том тяжком крестном пути, по которому мне пришлось вскарабкаться, чтобы попытаться понять и простить человека, не способного любить. Моя цель — дать почувствовать то, что чувствовали жертвы вируса, сравнимого с вирусом «I love you», поразившего Интернет накануне 2000 года.

Вирус «I love you Picasso», мишенью которого мы оказались, был ловок, почти неуловим. Он состоял из несдержанных обещаний, злоупотреблений влиянием, унижения, презрения, а самое главное — некоммуникабельности. Он парализовал волю моего отца, повредил рассудок матери, разрушил здоровье бабушки Ольги и — несмотря на то что в детях энергия всегда бьет ключом — упорно не позволял нам, мне и брату, выйти из состояния зародышей. Столкнувшись с этим вирусом, мы оказались беззащитными.

Как было найти от него лекарство, если всегдашний ответ на наши робкие попытки был страшен своей безапелляционностью: «Зря стараетесь. Живыми вам отсюда не выбраться!»

Не только Пикассо убивал нас этим приговором. А еще и все те, кто вертелся вокруг дедушки, греясь в лучах его славы. Те, кто прославлял его, окружал его фигуру ореолом божественности, возвышал его до уровня бога: эксперты, историки искусства, хранители музеев, критики, не считая свиты, паразитов, всякого рода прихлебателей, воображение которых восхищало и подстегивало то, что дед делал с такой легкостью. Их ничуть не волновало, счастлив мой дед или несчастен, им нужна была только его сила, имперское величие, счастливая фортуна, воплощением которой он был и которая сделала из него человека-театр.

Долго и сама не зная почему, я испытывала настоящую нежность к бродягам. Быть может, после того, как прочитала в газетах, что бывший президент Клинтон принял одного бродяжку, который кончил университет с ним в один год, и, как сказал президент, их судьба могла сложиться одинаково.

Эта история потрясла меня. Я представила себе моего дедушку бродягой в Париже, его любимом городе, под городским мостом. Я вообразила его спящим в грязном, нищенском тряпье, но сердце его носило в себе такое богатство, и он был так трогателен. И я говорила с ним обо всем и ни о чем и объяснила ему, что я его внучка и все, чего я хочу, — это любить его.

И, сколько бы мне ни суждено было еще прожить, я всегда буду жалеть, что так и не поговорила с дедушкой, как мечтала. По совести говоря, мне бы хотелось, чтобы тот чудовищный дед, которого знала я, еще жил, как живут его полотна. Со временем я научилась бы любить его так, как того замечательного клошара, который умел выслушать меня и позволил подойти к нему там, под парижским мостом.

Еще одна утрата, прощай.

Национальная автострада № 7. Если посмотреть вниз, видно, как по железной дороге скользит голубой поезд, его окошки выкрашены в синий цвет; слева мост Об, ведущий прямо на пляж, вдали виднеется маяк Гаруп, его прожектор еще неярок в дневные часы…

Паблито тихонько гладит мою руку. Через пять минут мы снова увидим маму.

Как бы нам хотелось, чтобы все было хорошо.

Отец припарковывает «олдсмобиль» на обочине проспекта, который омывает морской прибой. Он выходит и, прежде чем выпустить нас с заднего сиденья, с благоговением вытирает пыль с ветрового стекла. Рефлекс классного шофера. Он медленно переходит дорогу, держа меня и Паблито за руки, и вот наконец-то мы на нашей родной улице Шабрие.

Вот здесь мы и живем. Скромные меблирашки, второй этаж.

У дверей — наша соседка с первого этажа мадам Альцеари, она вышла вынести мусор.

— Ну, деточки, — щебечет она, — как вы провели денек? Как дела у вашего дедушки? — Она вытирает руки о передник и подпускает папе шпильку: — По вашему виду не скажешь, что вы довольны жизнью, месье Поль. Вы должны получше следить за собой!

Гладит нас по головке и добавляет:

— Хорошие у вас деточки.

Мы любим мадам Альцеари. Когда мы к ней приходим, она угощает нас конфетами.

Обгоняя отца, мы несемся через ступеньки наверх. Мы счастливы, что наконец дома.

Моя мать слышит наши шаги. Она выбегает на лестничную площадку, одетая в облегающий пуловер и черную мини-юбку из искусственной кожи.

— Полагаю, вы опять пришли голодные, — бросает она лицемерно. — Марш на кухню. Возьмите там остатки спагетти и половинку яблока.

Мы убегаем, даже не попрощавшись с отцом, которого мать принимает в прихожей. Мы не хотим слышать их секретный разговор с глазу на глаз, который, как всегда, приправлен изрядной долей уксуса.

Он уже в разгаре. Мать взялась за свое:

— Как! И это все, что он тебе дал? Как же мне управиться на все это с двумя детьми? Твоему Пикассо наплевать, что я не могу заплатить за газ и электричество. Ему наплевать, что его внуки едят не досыта! Ты хотя бы сказал ему, что Марине нужно зимнее пальто? Ты сказал ему, что твоему сыну нужна пара хороших ботинок? Ты сказал ему, в каких условиях мы живем? Ты сказал ему…

Всегда одни и те же нудные завывания, пронзительный, визгливый, истерический голос. И обычный, всегдашний беспощадный удар ниже пояса: