Дедушка, Grand-pere, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков

Разумеется, росла на грядках всякая зелень для борщей, для салатов. Ну, всю эту редьку-репку я не помню, а вот малину… За сараем были густые заросли малины, просто джунгли, колючие, манящие. Туда вечно убегала Муляша, поймав очередную мышку. Туда же, как только начинали созревать ягоды, гордо направлялся и я, едва научившись ходить.

Однажды, с разрешения бабушки, я убежал за сарай и погрузился там в мечтательную нирвану, созерцая малиновые кусты, желая поскорей найти вкуснейшие, удивительные ягоды. Несмотря на жару, они, прятавшиеся под мягкими листьями с серебряным оборотом, были чуть прохладными. Конечно, иногда я царапался о колючки, но куда сильнее было желание вновь ощутить во рту медленное растворение очередной ягоды, ее пряную, дикую сладость, упругость меленьких косточек. Я машинально сунул в рот только что сорванную, особо сочную, исполненную зрелости малинную плоть, уже предощущая новую волну наслаждения — но тут же закричал, замахал руками, даже заплакал от обиды. Выплюнув ягоду, увидел, как от нее неторопливо, как-то боком, отползает потревоженный мною… малиновый клоп: удивительно неуклюжее, медлительное, плоское, многоугольное существо зеленовато-пыльного цвета, размером, наверное, с копеечную монету. Долго я не мог прийти в себя от обиды и омерзения от препротивного вкуса во рту.

Дедов сад с огородом стали моей маленькой вселенной, местом познания окружающего мира… и очень родным местом, может, подсознательно еще и потому, что родители довольно долго «пудрили мозги» мне, уверяя, будто… нашли меня у деда на огороде, в капусте… В доказательство этому они показывали мне вот эту фотографию:

Вышли, мол, утром в сад, глянули, а я как раз и лежу. У дедушки. В капусте.

Как утверждалось, я был найден в капусте на огороде у деда

Я, честно говоря, не знал, что и думать. Ведь родители не врут…

— Прямо в шапочке? — с подозрением спрашивал я, натужно сопя.

— В шапочке, в шапочке, — отвечали папа с мамой, и у гостей в этот момент делались удивительно серьезные лица…

— А откуда кружева? — недоумевал я.

— Сами удивляемся, — отвечала мама (видимо, совершенно давясь от смеха). — Я тогда еще сказала: «Игорь, беги скорей за фотоаппаратом, ведь никто не поверит…» В общем, ты нам понравился, мы тебя и взяли. У дедушки же волшебный огород…

Я почему-то все равно не слишком им верил. Но и не верить не мог…

Вот очередное изображение паровоза с веневской станции: я тогда заболел этим сюжетом и без конца его рисовал

Многие мои первые, самые яркие жизненные впечатления связаны с Веневом. Помню, как мы с бабушкой ходили пешком на станцию, до которой, между прочим, километра два, а никаких прогулочных колясок тогда и в помине не было. Там вдоль перрона стоял пассажирский поезд, во главе была совершенно невообразимая, красивая, огромная, пышущая жаром и гудевшая внутренним рокотом громада — паровоз. Он весь такой элегантно-черный, с грандиозными, выше меня ростом, ярко-красными колесами, с сияющими медными поршнями, у которых лоснились желтоватым маслом блестящие, отполированные поверхности… Я стоял совершенно зачарованный, видимо понимая, что это и есть — рай и что такого счастья мне выпало так много по причине моего общего послушания и хорошего поведения («Слушайся, внучек, бабушку с дедушкой да кушай кашку», — приговаривала каждый день баба Варя). Тут оглушительно свистнул паровозный гудок, поршни резко дернулись — чух-чух-чух-х-х! — и паровоз, окутавшись клубами пара, медленно тронулся с места. А со мной случилась истерика, о ней в семье потом долго ходили легенды. Самое удивительное, что я — мне было тогда года два с половиной — и сегодня физически ощущаю не только этот — ментальный, в памяти сохранившийся — восторг и гордость от созерцания сего грандиозно-паровозного чуда природы, но и забыть не могу чудовищную обиду: чудо это вот-вот исчезнет, уйдет с глаз долой, и кашка не поможет, и никогда больше не появится оно вновь, хотя паровоз-то — мой!!! А еще: этот громоподобный свисток, пронзивший меня до мозга костей, будто подал сигнал о том, что беззаботное раннее детство закончилось и жизнь — не одни ласковые улыбки дедушки и бабушки и их теплые, любящие прикосновения, поглаживание заскорузлой, натруженной рукой по затылку.

После созерцания «паровозиков» на станции любимейшим занятием было пускание корабликов на реке. В детстве Веневка поражала мое воображение своей грандиозностью. Сейчас оказалось, что, извиваясь среди окрестных полей и лугов, она проходит от истока до устья всего-то двадцать восемь километров. Дед выстругивал мне кораблик из доски, на него обязательно ставилась мачта с каким-нибудь парусом, и, конечно, к гвоздику на носу привязывали нитку, чтобы избежать утраты корабля. По радио часто пели «Врагу не сдае-отся наш го-орррдый “Варяг”, пощады никто-о не жела-ает» — и обычно мой корабль так и назывался. Дед своим бухгалтерским «химическим» карандашом писал это слово на борту, а еще пытался рассказать мне что-то о варягах.