Деды и прадеды

У меня сохранилась старая-старая фотография из чудом сохранившегося архива. Молодая Козя стоит на крыльце Киевского университета, рядом такие весёлые ребята, бывшие фронтовики. Половина ребят ещё в галифе, сапоги начищены, у двоих гражданские пиджаки. На голове Кози красивый пуховый платок, смуглое лицо с ямочками, губки вырисованы так, что любой ретушёр удавится. Она уже знает, что хороша собой, но не выставляется. Все смеются. У красивого брюнета, что слева от Козечки, пустой правый рукав. Все молоды, веселы. Это выпускники, молодые юристы, все члены партии. Впереди большая, очень счастливая жизнь.

Бабушка Козя как-то рассказывала, что пятью годами позже, когда беременную Козю, вишневецкого старшего нотариуса, убивали её соседи — отец и дядя расстрелянного бандеровца, она почему-то вспоминала эту фотографию. Вспышки боли не давали ей потерять сознание. Она уже не могла кричать, когда два крепких мужика молча тыкали её тяжёлыми, обледеневшими оглоблями, целясь в большой живот «совецькой курвы». Целую ночь она ползла к фельдшеру по тёмным улицам, её руки были порезаны колючим снегом и льдом. Она боялась подать голос, боялась, что добьют. А Валька, её муж, пил с приятелями из прокуратуры. Он нашёл её уже под утро, почти замёрзшую, на крыльце фельдшерского дома, где все ещё спали…

Она потеряла ребенка. Потом долго болела. Прадед Терентий и прабаба Тоня приехали и забрали её из Тернопольской больницы. Она год отлёживалась в Торжевке. Её спасли, выходили. Но здоровье она потеряла. У неё стал безжалостно развиваться ревматизм, который потихоньку скрючивал её прекрасные пальцы, выворачивал суставы…

Я вышел на маленькую кухоньку.

На плите шумел кофе, который был уже помолот по последней моде. Это было здорово. Горка румяных плюшек красовалась посреди стола.

— Ух ты! Да ты просто угадываешь мои мечты!

Бабушка Козя зарозовелась от похвалы, засуетилась где-то возле мойки, встроенной в крошечную нишу в углу кухоньки. Всё вокруг было такое же крошечное, ей под стать. Только плита и пузатый холодильник «Днепр» казались особенно большими. Холодильник, казалось, нарочно подбоченивался, хотя по звуку он был больше похож на одышливого бегемота.

— Я сейчас, бабушка, умоюсь.

— Ты будешь принимать душ?

— Нет, просто умоюсь.

Это бабушкино «принимать душ» было одним из её особенных выражений. Таким особенным, что стало одной из её фирменных штучек.