— Кость, не говори, — успокаивает Никита, — тебе не надо говорить. Я понял это. Я понял, что… как ты говорил, я ни о ком, кроме себя не думал… так что всё хорошо.
Но от этих его слов вес ответственности только усиливался. Мы все здесь такие – ради себя, а не кого-то ещё.
Я облизываю губы, вздыхаю, открываю глаза и смотрю на Никиту. Он улыбается мне, как бы говоря: «Я не буду давить, больше не буду». Я хочу ему поверить.
— Мать. Моя мать, — говорю и тут же прячу глаза. Закрываю лицо рукой.
Стыдно. Мерзко. И страшно.
В отличие от Никиты, я всё помню – каждый раз, каждый её приход ко мне, каждый акт…
— Ужасно, — говорит он. — Она давила на тебя?
— Говорила, что утопиться.
Я слышу, как Никита сглатывает.
— Больше всего я ненавижу в этой ситуации то, что… никто не поверит, что парня могла изнасиловать женщина. Что он не мог сопротивляться… Что у него могло встать, если это было изнасилование. Но это, это, блядь, такой же миф, как и то, что ты не можешь кончить, когда тебя насилуют. Такое может быть, вот и всё, но кто в это поверит? Все сразу скажут, что тебе понравилось, а значит, это не изнасилование, — я понял, что захлёбываюсь. В своих словах, воздухе, в тряске, которое испытывает тело. Я провожу рукой по лицу – нет, не плачу, всё в порядке. Наверное, всё в порядке.
Я совсем не в порядке.
Закрываюсь и второй рукой.
— Можно тебя обнять? — спрашивает Никита. — Я хочу… пожалеть тебя. Если можно.
Мне это кажется абсурдным. Я даже от этого улыбаюсь. Я хочу над этим смеяться, но всеми силами держусь, чтобы не разреветься.
Я никому ещё никогда не говорил об этом. Я никогда ещё не жалел столько и не был никогда настолько рад. Я киваю, надеюсь, что Никита не видит, но он всё прекрасно видит. Обнимает легонько так, чтобы я едва чувствовал его прикосновение, но так, чтобы я точно знал, что вот он здесь, жалеет меня, утешает, пытается понять своим бесчувственным умом, который хочет до всего допытаться. Но именно сейчас он не допытывается, он только утешает и принимает то, что я в состоянии дать.
Я чувствую, как идут слёзы.