Дегустаторши

Другие, вместо того чтобы зафиксировать руку под углом в сорок пять градусов, поднимают ее почти вертикально: можно подумать, чем выше рука, тем лучше впечатление. Но впечатление зависит только от одного: насколько грамотно и честно ты выполняешь свою работу. Или, скажем, пальцы – незачем растопыривать их, будто ждешь, пока высохнет лак на ногтях. Пальцы должны быть плотно сжаты! Подними подбородок, перестань морщить лоб, вложи в четкую линию руки всю свою силу, всю энергию. Представь, как этой самой рукой сокрушишь цветных, не ровню нам, победителям: люди, как мы знаем, вовсе не одинаковы, а что такое раса, как не видимое отражение души? Но твоя душа чиста. Вложи ее в вытянутую руку, отдай фюреру – и дальше сможешь жить без этого ненужного груза.

Оберштурмфюрер Циглер был настоящим экспертом по нацистскому приветствию – благодаря то ли многолетней практике, то ли врожденному таланту. Впрочем, я тоже без труда прошла проверку, хотя и не сильно старалась: без блеска, но и не опозорилась. Еще в детстве, занимаясь фигурным катанием, я научилась контролировать свое тело, поэтому даже в самом начале учебного года, когда нас впервые собрали в спортзале для отработки приветствия, выделялась идеальным исполнением: улучшать было нечего. Но всего за несколько месяцев я постепенно скатилась в середнячки, к горькому разочарованию учителей, косо посматривавших на меня во время поднятия знамени со свастикой.

На параде в честь олимпийского огня, доставленного в Берлин из Греции факельной эстафетой – через Софию, Белград, Будапешт, Вену и Прагу, – я видела, как после двадцати минут стояния навытяжку мальчишки в безошибочно узнаваемой полосатой униформе «Юнгфолька» начинали переминаться с ноги на ногу и поддерживать левой рукой уставшую правую, чтобы избежать неминуемого наказания.

В прямом эфире тогда передавали трансляции забегов: голос фюрера, хриплый из-за плохого сигнала, но зычный, которому вторила ликующая толпа, добирался до меня по радиоволнам. Нацию, боготворившую Гитлера, скандировавшую его имя как ритуальную формулу, как заклинание огромной силы, объединило чувство сопричастности, способное даже закоренелого отшельника вытащить из его уединенной кельи. Это была сладкая иллюзия, в которую не обязательно было верить: хотелось лишь ощущать ее, томление не столько по самой победе, сколько по связанному с ней празднику.

Отец злился, пару раз даже выключал радио. Он считал национал-социализм временным явлением, этакой формой молодежного протеста, пришедшей из Италии и распространившейся, словно вирус гриппа; но вскоре те, кто вступил в нацистскую партию, стали обходить его по службе. Будучи добрым католиком, он голосовал за центристов и бессильно наблюдал, как те сперва наделили Гитлера диктаторскими полномочиями, а потом самораспустились. Ему было чуждо внезапное, предательское волнение, которое охватывало меня, стоило только представить толпу празднично одетых людей, запивающих сосиски лимонадом и убежденных в том, что даже отъявленных единоличников может объединить одна идея, одна судьба.

Мне было тогда восемнадцать, а Циглеру сколько? Двадцать три, двадцать пять? Отец умер от сердечного приступа через полтора года после начала войны. Циглер, конечно, уже служил, безупречно отдавал нацистское приветствие, назубок знал правила, уважал их и всегда был готов растоптать сапогами Таро Беаты, а взглядом – мою дерзость, как растоптал бы любого, посмевшего встать между Германией и ее грандиозной целью.

Вот о чем я думала через несколько минут после нашей первой встречи. Надо же, не успел явиться в Краузендорф, как уже наводит свои порядки. Кстати, а где прошлый командир? Вот уж кого совершенно не заботило, сколько раз мы отлучаемся в туалет. И он точно не стал бы врываться во двор и орать: имея дело с десятью кишечниками, вряд ли захочешь вляпаться в то, что производит одиннадцатый, божественный.

Сев в автобус, я задумалась о Грегоре: он топтал сапогами не дурацкие карты, а настоящие трупы. Интересно, скольких людей он успел убить? Циглеру, немцу, противостояла такая же немка, как и он сам, но Грегору, тоже немцу, пришлось столкнуться с чужаками. Выходит, ненависть к врагу оказалась для него сильнее любви к жизни. А может, ему уже было все равно. Так что злилась я в тот день вовсе не на Циглера, а на своего пропавшего без вести мужа.

Хотя нет, по правде говоря – на себя. У тех, кто признает свои слабости, часто возникает чувство вины. Я знаю это с самого детства. С тех пор, как укусила Франца за руку.

15

– Это добром не кончится, уж помяните мое слово, – ворчала Августина, глядя на Уллу, которая в ожидании обеда шушукалась в углу с верзилой и другим охранником.