Дегустаторши

– Тебя не касается.

– Всех касается, поймешь ты уже или нет? – крикнула Эльфрида.

Но верзила оказался громче: выскочив из своего угла, он велел обеим заткнуться и сесть.

– Я хочу видеть Циглера.

– Это еще зачем?

– Пожалуйста, прошу тебя, – взмолилась Лени, но Эльфрида оттолкнула ее, и я бросилась помогать – не потому, что приняла ее сторону, а лишь потому, что Лени была слабее.

– Мне нужно сообщить лейтенанту Циглеру о происшествии в казарме, – громко и четко сказала Эльфрида. – О факте, бросающем тень на всю казарму.

Физиономия верзилы удивленно вытянулась: никто из нас еще не просил о разговоре с Циглером, даже «одержимые». Вероятно, он даже не подозревал, разрешены ли подобные просьбы, и заявление Эльфриды его смутило: выходит, перепалка двух дегустаторш не была обычной ссорой.

– Все во двор! – велел он, довольный тем, как быстро нашел решение.

Я шагнула к двери, волоча за собой Лени.

– Это же мое личное дело, – бормотала она, – зачем выносить все на люди? Зачем она меня унижает?

Остальные молча потянулись за нами.

– Ты останешься здесь, – бросил верзила Эльфриде. Та привычно прислонилась к стене.

– Уверена? – спросила я тихо, чтобы не услышал охранник.

Эльфрида кивнула и закрыла глаза.

Лени уселась прямо в центре полустертых классиков, магического прямоугольника, который так и не спас ее. Не думаю, что она сделала это нарочно, ей просто было все равно, куда идти. Я присела рядом. Остальные тут же обступили нас, засыпав градом вопросов: особенно усердствовала Августина.

– Да хватит уже! – воскликнула я наконец. – Не видите, что она не в себе?

Краем глаза поглядывая на окна столовой, я никак не могла понять, куда подевалась Эльфрида. Убедившись, что Лени оставили в покое, я сразу направилась к двери, но топот сапог заставил меня отшатнуться. «Пошли», – донесся голос верзилы. К сапогам присоединились туфли, и только когда их сбивчивый перестук чуть отдалился, я решилась заглянуть внутрь: Эльфрида с охранником уже шли по коридору.

Вопреки ожиданиям верзилы, лейтенант согласился принять ее немедленно: несколько недель после путча, который он умудрился пропустить, выдались ужасно скучными, и ему хотелось отвлечься. Режим ужесточили, новых распоряжений не ожидалось – или, по крайней мере, он об этом не знал. А я вдруг почувствовала холодок в груди при мысли о том, что Эльфрида, войдя в кабинет, заглянет Альберту в глаза, увидит в них мое отражение и сразу все поймет.

Но Эльфрида с порога заявила Циглеру, что хочет подать официальное обвинение против Эрнста Коха, пехотного унтер-офицера вермахта. Прошлой ночью, сказала она, несмотря на то что доступ в казарму запрещен, сержант проник в комнату, где спали дегустаторши, немецкие женщины на службе фюрера, и, будучи армейским офицером, представителем рейха, обязанным защищать нас от врага, изнасиловал одну из девушек, таких же немецких граждан, как он сам.

Циглер пообещал выяснить, кто в ту ночь был на дежурстве, и допросить каждого, включая Эрнста с Лени. Он довольно потирал руки, предвкушая неминуемое наказание.

На вопросы оберштурмфюрера, заданные в полумраке директорского кабинета, Лени (как она сама мне призналась) сначала отказалась отвечать, потом пробормотала, что это только ее вина, сержант Кох все неправильно понял, она недостаточно ясно выразилась и, назначив ему свидание в казарме, сразу же пожалела об этом. Так было у них сношение или нет? В этой части отрицать заявления Эльфриды Лени не могла. Циглер спросил еще, произошло ли это с ее согласия, – Лени быстро покачала головой и, заикаясь, ответила, что нет.

Несмотря на всю бессвязность ее показаний, Циглер отказался замять дело и уведомил о проступке Эрнста Коха руководство вермахта, которое после допросов и проверок должно было определить, отдавать ли молодого человека под трибунал.

Потом Лени нашла Хайнера и рассказала ему об Эрнсте. Хайнер был вежлив, но холоден, словно опасался, что обсуждать что-либо с жертвой, а точнее, стороной обвинения будет с его стороны верхом безрассудства. Приятеля он не оправдывал, но и откровенничать не стал. «Я ему всю жизнь сломала», – рыдала Лени.

С Эльфридой я так и не поговорила: боялась выдать себя, как в случае с медом. «Прости, – сказала она мне тем воскресным вечером, вернувшись в казарму, – у меня из головы не идет день, когда нас отравили, ну или, как ты говоришь, подсунули пьяный мед». – «Не волнуйся, – ответила я, – может, дело не в меде».

Я отчаянно трусила и поэтому, конечно, не могла понять, что́ побудило ее влезть в чужое дело, к тому же противоречащее ее собственным интересам. Все эти рыцарские позы, весь этот показной героизм казались мне верхом абсурда, а внезапные проявления слепой веры, особенно веры в справедливость, смущали: последние осколки романтического идеализма, наивный самообман, не имеющий никакого отношения к реальной жизни.

Новости быстро разнеслись среди девушек, и «одержимые», разумеется, не удержались от язвительных комментариев: «Выходит, сперва ты втихую пускаешь его в казарму, а потом говоришь, что он сам виноват? Нет, дорогая, так не пойдет».