Дегустаторши

Меня отвезли в Краузендорф, все в ту же казарму (до чего наивно было думать, что мне позволят попасть в святая святых, – нет, это место фюрер приберегал для избранных), привели в столовую, усадили за стол. Я еще никогда не сидела здесь одна. Лени потеряла на этом столе девственность. «Ну и что в этом ужасного, – сказал бы Эрнст, – клянусь, она уже согласилась». В Германии все со всем соглашались. Сосчитав свободные места, охранник закрыл дверь и встал у выхода во двор.

Через тридцать-сорок минут появился Крумель.

– Ты что здесь делаешь?

– А вы, вы-то что здесь делаете? Разве вы не должны уехать в отпуск? – На моих глазах выступили слезы: мне нужно было сочувствие.

– Я никогда не делал того, что положено.

Я улыбнулась, но всхлипывать не перестала.

– Есть хочешь? – спросил он, не обращая внимания на охранника.

Но не успела я ответить, как в столовую вошел Циглер, срочно вызванный по случаю чрезвычайного происшествия: одна из пробовальщиц пыталась пробраться через первое кольцо обороны города-бункера.

Крумель почтительно поприветствовал лейтенанта и, уходя, кивнул мне, но не подмигнул, как делал раньше, много месяцев назад, сплетничая со мной на кухне. Потом Циглер отпустил охранника и закрыл дверь.

Так и не присев, он сухо сказал, что меня отвезут домой, но в следующий раз я так легко не отделаюсь.

– Объясни, чего ты добивалась? Завтра мне придется доложить о случившемся, по головке за это не погладят. А все из-за тебя. Мне придется объяснять, что ты просто гуляла, что произошла чудовищная ошибка, и это будет очень нелегко, понимаешь? После июльских событий здесь каждый может оказаться предателем, шпионом, лазутчиком…

– Как Эльфрида?

Циглер запнулся, потом спросил:

– Так это ты ее искала?

– Где она?

– Ее увезли. Подальше отсюда.

– Куда?

– Понятия не имею. – Он протянул мне клочок бумаги. – Можешь ей написать. Я сделал все, что мог, поверь. Она жива.

Я непонимающе смотрела на руку с запиской. Наконец Циглер скомкал ее, бросил на стол и пошел к двери: наверное, решил, что у меня очередной приступ высокомерия, а оставшись одна, я сразу суну адрес Эльфриды в карман. Вот только у меня не было карманов, и я не взяла с собой кожаную сумку.

– Я больше не хочу писать тому, кто все равно не ответит.

Циглер остановился и бросил сочувственный взгляд – как раз то, чего мне не хватало, но почему-то это меня не утешило.

– Тебя ждут на улице.

Я медленно поднялась, только в этот момент осознав, насколько устала.

– Поверь, я не мог иначе, – донеслось вслед.

– И что теперь? Получишь повышение? Или начальство по-прежнему считает тебя обузой?

– Уходи. – Он распахнул дверь.

Но, выйдя в коридор, я вдруг поняла, что совсем валюсь с ног. Циглер снова инстинктивно вскинул руку, пытаясь меня поддержать, и я отшатнулась, предпочитая скорее упасть, чем опереться на него. На этот раз лодыжка выдержала. Почти дойдя до эсэсовца, дожидавшегося у входа в казарму, я услышала его последние слова:

– Это не моя вина.

Не оборачиваясь, я ответила:

– Да, ты прав. Мы оба виноваты.

40

Исчезновение Эльфриды парализовало меня. Ненавидеть Лени я не могла, но и прощать ее не собиралась. Впрочем, любая кара, любое унижение казались мне недостаточными – все равно что привязать соломенный ослиный хвост нашкодившему мальчишке. «О чем ты только думала?» – хотелось крикнуть мне, но я молчала, стараясь вообще ни с кем не говорить. За столом теперь общались вполголоса, хотя и этот тихий гул казался мне невыносимым: в конце концов, Эльфрида заслужила немного уважения. Мне нужна была тишина.

Подруги ели, опустив головы, не осмеливаясь спросить, что мне известно и почему в субботу я внезапно вскочила с места. Я чувствовала, что все они смотрят на меня, все до единой, а не только «одержимые», не скупившиеся на язвительные комментарии. Однажды я чуть было не накинулась на Теодору, все эти месяцы сидевшую рядом с Эльфридой и нисколько не возражавшую против такого соседства, – хорошо, Августина удержала. «Одержимые» работали вместе с Эльфридой, могли умереть вместе с ней и вместе с ней избежали смерти – разве этого мало, чтобы проявить сочувствие? Как так можно? Я много лет, много десятилетий задавала себе этот вопрос, но, сколько ни старалась, не смогла на него ответить.

Хайке снова заболела, на этот раз вроде бы по-настоящему: принесла справку от врача, где было сказано, что она «нетрудоспособна», и потом отсутствовала несколько недель. Не знаю, как ей это оплачивали; Беата на этот раз не стала заводить старую пластинку о детях, которых нужно кормить. Я надеялась, что, пока Хайке выздоравливает, мой гнев немного поутихнет – впрочем, он, наверное, не утих бы: мне безумно хотелось наказать ее, может, даже избить.

С другой стороны, чем я-то лучше?

На замену Эльфриде никого не взяли: ее место за столом, возле Лени, оставалось пустым, как и ее кровать рядом с моей – возможно, это должно было служить напоминанием о судьбе тех, кто отказывается быть как все.